— Отдай, Витя.
— На, чмо.
— Поговорите у меня ещё! Козлы́!
Виктор с сожалением отдал пистолет, но предварительно вытащил магазин и передёрнул затвор, выщелкнув патрон. Пистолет он поставил на предохранитель и положил на край стола, а магазин бросил на пол в угол комнаты.
— Кто тебя научил патрон досылать в патронник? Тебя в училище не научили, что это очень опасно?
— Наверное, у них здесь в лагере такая мода. Все с оружием, полупьяные, и оружие готово к стрельбе. Жуть!
— Короче! Чего хотел?
— Гусейнов привёз новые планы и методики обучения.
— Так в чём дело? Бери и обучай.
— Тем более, что ты проводишь занятия на высоком методическом уровне, да и сам можешь быть примером для подражания.
— Ага, как в "Боевом листке", "Делай как я". И фотография на Доске почёта 9 на 12.
— В траурной рамке.
— Что я вам плохого сделал? — он был подавлен. На секунду мне стало его жалко.
— А ты сам не понимаешь, что ты сделал?
— Что? — глаза его были полны слёз.
— Ты предал своих. Из-за тебя, — вернее, с твоей помощью — захватили КП, убили Морозко. Помнишь, Серёжа, прапорщика Морозко? Он ведь тебе как брат, как дядька был. Помог тебе свадьбу провести. А ты его предал. Деревню только стечение обстоятельств спасло от ракет. Из-за тебя Бобова под трибунал отдадут, сдерут погоны и на зону. Его-то за что, Серёжа? Он тебе что плохого сделал? Если бы не он, то тебя давно бы выперли из армии, и поднимал бы ты сейчас народное хозяйство. А нас зачем ты сдал? Нас, зачем сдал, сука! Мужики в подвале школы из-за тебя погибли. Если бы не ты, мы сейчас уже были бы дома. А по твоей милости мы здесь этим онанизмом занимаемся! Спишь хорошо? Совесть не мучает? — я грохнул по столу кулаком.
Дверь открылась, появилась голова охранника.
— Всё нормально, закрой дверь, — сказал Витя как можно более спокойным тоном.
Дверь закрылась.
— И ты после всего этого ещё смеешь спрашивать, что же ты нам плохого сделал?
— Ты нам всю жизнь поломал, может, мы и сдохнем на этой поганой войне. А на хрена, нам всё это надо?
— Серёга, так зачем ты нас всех продал?
— Родственники жены заставили, — глухо произнёс Серёга, глядя в стол.
— Объясни мне — тупому старлею, как можно офицера что-то заставить делать против его воли? Ты же не ребёнок малый! Не понимаю!
— Они сказали, что мы родственники, и попросили поначалу помочь форму достать, то да сё.
— Понятно. Потом боеприпасы, потом оружие, потом всё остальное. Так что ли?
— Так, — Серёга мотнул головой, но сам уставился в стол, глаз не поднимал.
— Вот уж воистину, изменишь жене, предашь Родину. Только у тебя всё было наоборот. Тебя через жену заставили изменить Родине. Урод ты моральный. И как жить после этого собираешься?
— Не знаю, — он пожал плечами. — Нормально.
— Вытаскивай нас отсюда. Только это тебе поможет.
— Не могу. Я кровью повязан.
— На войне что ли? Там все стреляют. Не будешь — тебя пришибут. Это не страшно. Пленных расстреливал? Это нехорошо!
— Нет.
— Так какой кровью тебя повязали? Член укоротили что ли? Ты ислам-то принял?
— Ислам принял. Ничего не обрезали. Сейчас Коран изучаю, рассказываю мулле.
— Мы про это уже слышали. Так что за кровью тебя повязали?
— Я наших убил.
— Каких наших? Не понял. В школе, что ли?!
— Да, — Серёга кивнул. — Они всё равно бы умерли. Они раненые были. Гусейнов мне дал пистолет, а сам встал за спиной. Меня самого бы убили! — он заплакал, плечи его сотрясала дрожь.
— Ах ты сука!
Мы вскочили на ноги, ударом в скулу повалили Модаева на пол и начали бить. Били ногами, руками.
Модаев заорал. Я сидел на нём сверху и затыкал ему рот левой рукой, а правой бил его что было сил по лицу. В каждый удар я вкладывал душу. По поганой роже предателя, по лицу убийцы. Витя охаживал его по корпусу ногами. Пару раз промахнулся и заехал мне по спине. Боли я не почувствовал. Была только одна мысль — убить предателя, прибить эту гниду!
Витька схватил пистолет. Забыл, что сам же вытащил магазин. Пару раз передёрнул затвор, потом понял это, и хотел уже от всей души приложится к голове сволочи рукояткой пистолета, но тут на шум вбежала охрана. Нас с трудом оттащили от Модаева.
— 34 —
Чтобы мы не трепыхались, нас заковали в наручники. Серёга плюхнулся на свой стул, достал носовой платок с какими-то письменами на арабском языке и приложил его к своим ранам.
— Ничего-ничего, вас ещё за это расстреляют! — он был зол и свирепо смотрел на нас. — Всё! Вам звиздец полный! Вы покойники!
— Замучаешься пыль глотать, собака серая!
— Ты что думаешь, что ты им нужен?
— Они презирают тебя не меньше, чем мы. Земля у тебя под ногами скоро будет гореть, Иуда!
— Скоро вы сами будете в аду париться, уроды!
— Ты кого, падаль, уродом назвал?
— Ничего, сейчас я пойду к комбату, а потом посмотрим, что он скажет.
— Иди, беги, предатель!
— Может, он тебе кость бросит погрызть!
— Мы, сука, одни на тот свет не пойдём. Тебя с собой заберём! Запомни это! — крикнул я вслед Модаеву.
Он убежал на второй этаж. Охранники спросили, за что мы его так. Мы пояснили. Те покачали головами в знак сочувствия, поцокали языками, но наручники, несмотря на все наши мольбы, не сняли.
Прибежал Модаев. Злорадно бросил охранникам:
— К комбату их! Уж теперь-то вы попрыгаете! Я посмотрю, кто из вас первым приползёт ко мне на брюхе, будет целовать ботинки и умолять, чтобы жизнь оставили.
— Посмотрим, сука, посмотрим!
— Ребята, тобой убитые, по ночам не снятся?
— Нет. Сплю очень даже хорошо!
— На, получи! — я изловчился, проходя мимо, врезал ему ногой.
Целил в пах, но угодил в бедро. Тоже не хило! Серёга отлетел в сторону и согнулся от боли. Хорошо! Очень хорошо! Значит, попал по нерву!
— Я тебя за это убью! Ты мне ногу сломал! — он дёрнулся было ко мне, но упал как подкошенный. Хорошо же я его приложил. Жаль, что не голова попалась!
Он пытался встать, но не мог опереться на ушибленную ногу. Она подламывалась.
— Тварь! Ты мне за это ответишь! — шипел предатель сквозь зубы.
— Ага! Сейчас! Дай только руки освобожу!
— Ты с нас наручники сними, а там посмотрим, кто кому покажет, козёл! — орал Витка на весь штаб.
На шум стали сбегаться ополченцы, что были в штабе. Я особо не следил за их реакцией, не всматривался в лица. Но уже то, что видел, показывало, что они негативно относятся к этой сволочи. Впрочем, и нас они тоже особо не жаловали. Подумаешь, неверные устроили потасовку! Это же забавно!
Они подхватили своего начальника штаба и помогли ему усесться на стул. Серёга, охая и постанывая, руками подтащил обмякшую ногу и начал усиленно растирать ушибленное место. Лицо его перекосилось от боли. Так тебе и надо! Урод ссученный!
К комбату их! — приказал Серёга.
Прихрамывая, держась за стену, он стал подниматься по лестнице, сбоку его поддерживал один из ополченцев. Потом он попытался меня пнуть, но телохранитель поставил блок и поймал ногу Модаева.
— Не надо, господин подполковник! — голос его был твёрд.
— Вы что, тоже против меня? Да я вас сгною! — его разбитое, окровавленное, опухшее лицо исказила гримаса гнева.
— Я — охранник! И подчиняюсь лишь командиру батальона и командующему армией.
— Накося выкуси, ублюдок! — Витя из-за спины скованными руками показал Модаеву фигу.
— Сейчас у комбата разберёмся! — тот, хромая, рванул наверх.
Мы подошли к двери командирского кабинета, она была приоткрыта, и оттуда раздавался возбуждённый, оттого немного визгливый голос Модаева. Что конкретно он говорил, разобрать было невозможно. Губы от моих стараний у него распухли, и он шепелявил! Получил, гад! Ничего, это только начало! Кровью харкать будешь!
Мы вошли в огромный кабинет командира батальона. Всё было по-прежнему. Только стал он ещё более загаженным. Ну а комбат пребывал в своём обычном полупьяном состоянии. Он безо всякого интереса слушал рассказ своего начальника штаба, без каких-либо эмоций рассматривая его разбитое лицо.
Потом перевёл взгляд, полный тоски и полнейшего безразличия к происходящему, на нас.
— Что скажете? — произнёс он.
Только тут я понял, что комбат мертвецки пьян и ему приходилось прилагать гигантские усилия, что бы выговорить какую-нибудь фразу.
— Ничего. Он предатель и заслуживает смерти, — проорал Витя из-за моей спины.
Видать не дошло ещё до него душевное и физическое состояние Нуриева.
Комбат пьяно кивнул головой, перевёл взгляд на Модаева.
— Понятно, — пауза, долго, очень долго он смотрел на своего начальника штаба. — Я же говорил, что не любят они тебя, ой не любят!
