Ознакомительная версия.
А потом произошло нечто поразительное. Я вдруг обнаружил, что моя левая рука судорожно вцепилась в правую, сжимавшую штык. Это странное движение левой руки впоследствии вошло у меня в привычку: как только я собирался положить себе в рот то, что мне не следовало есть, она инстинктивно дергалась, обхватывала запястье правой, сжимавшей вилку, и сдавливала его до тех пор, пока у меня начисто не пропадал аппетит. Непроизвольное движение левой руки стало для меня настолько привычным, что я не обращал на него внимания. Мне просто казалось, что моя левая рука принадлежит кому-то другому.
Правая рука верой и правдой служила мне вот уже тридцать с лишним лет и послушно выполняла свои каждодневные обязанности. Рука-труженица была крупной, с тугой толстой кожей и массивными суставами. А левая, ленивая неженка, выглядела длинной, гибкой и прекрасной. Баловница была самой зазнавшейся частью моего тела.
Я разглядывал свою дрожавшую от напряжения левую руку, выпирающую кость запястья и никак не мог понять, что именно я хочу разорвать зубами и съесть: мясо мертвого офицера или свою собственную левую руку.
Не знаю, долго ли я простоял в дикой скрюченной позе, но внезапно почувствовал на себе чей-то взгляд. Он пригвоздил меня к земле, и я не смел шелохнуться.
«Да не ведает левая рука, что творит правая!» [7]
Услышав чей-то голос, я почти не удивился. Ведь я давно уже знал, что кто-то за мной следит. Так почему бы ему, незримому и неведомому, было не поговорить со мной?
Голос, раздавшийся в тишине, не принадлежал той простой женщине, которую я убил. Когда-то такой же громкий загробный глас пронзил меня насквозь в деревенской церкви.
«Восстань, к тебе взываю, восстань!» [8] – гудело у меня в ушах.
Я поднялся на ноги и медленно поплелся прочь от мертвеца. Постепенно моя левая рука начала разжиматься: сначала дрогнул средний палец, затем безымянный, потом мизинец, а под конец большой и указательный.
Я спустился по склону холма. Дождь кончился, свежая зелень сияла на солнце изумрудным блеском. Я прошел через лес, пересек равнину и очутился в неведомой стране.
Все и вся смотрело на меня. Холм на краю равнины пригнулся, по грудь спрятался в густых зарослях и оттуда наблюдал за мной. Деревья толкались, соперничали в кокетстве, пытаясь привлечь мое внимание. Даже травы, усыпанные капельками дождя, поднимали в знак приветствия свои стебельки, а потом уныло сникали, провожая меня грустными взорами.
Рельеф местности постоянно менялся, волнами откатываясь то налево, то направо. Я шел вперед, купаясь в лучах солнца. Я ощущал на себе множество взглядов и испытывал от этого радость. От моего тела постоянно валил пар. Руки, волосы, униформа – все как будто дымилось, следом за мной тянулся призрачный шлейф. Пар медленно поднимался в воздух, и мне казалось, что вскоре он сольется с облаками и полетит по небу.
Радужные причудливые облака, подхваченные ветром, неслись над моей головой, причем каждое – на определенной высоте. Они клубились, извивались, стремительно метались взад-вперед по ослепительной лазури, затопившей все пространство между мной и холмами.
Впереди раскинулась долина. Она казалась очень знакомой, словно именно ее я давным-давно много раз видел из окна поезда в Японии. Линия холмов, тянувшихся вдоль железнодорожной насыпи, резко обрывалась, и открывался чудный вид на обширную котловину – звенящий простор, ни дорог, ни проезжих путей. Мне всегда нравилась эта местность. Прильнув к окну поезда, я каждый раз с нетерпением ждал появления долины…
Естественно, та моя долина не могла существовать здесь, в тропиках! Обступившие котловину, точно стражи, холмы, щетина деревьев на вершинах, зеленый бархат трав – все было иным. Умеренный климат Японии создает совсем другие формы и краски. Но, честное слово, я никак не мог избавиться от ощущения, что вижу перед собой одну и ту же местность. Шаг за шагом я приближался к ней, и чувство узнавания нарастало во мне. А потом я понял, что долина смотрит на меня.
Солнце затопило землю золотым блеском. Усевшись в тени, я принялся рассматривать растительный покров ландшафта. Все кусты и деревья выглядели сухими, хотя длинные щупальца корней, пронизывая почву, жадно впитывали грунтовые воды.
Мое внимание привлекло одно необычное растение. На конце прямого длинного стебля в зеленой чашечке покоился плотный бутон из розовых лепестков. Он должен был вот-вот раскрыться, плавно, нежно, как музыкальный перелив. Это был чудесный, незнакомый мне тропический цветок, похожий на пион. Сердцевина цветка была влажной и почти бесцветной. Запаха я не уловил.
«Если хочешь, можешь меня съесть», – внезапно проговорил цветок женским голосом.
На меня накатил дикий голод. Только я собрался сорвать цветок, как мои руки вновь сцепились, действуя наперекор друг другу. Однако схлестнулись не только руки, на этот раз левая и правая стороны моего тела вели себя как самостоятельные живые организмы. Внезапно я осознал, что от голода страдает только правая половина, в том числе и правая рука.
Левая часть меня имела на все свое мнение. Она считала, что я плохо делаю, поедая растения, кору, корешки и листья. Ведь они живые! Уж лучше бы я питался мертвыми людьми…
Цветок блестел в лучах солнца. Я не спускал с него глаз, а он горел все ярче и ярче и вскоре затмил своим сиянием зеленое мерцание травы.
С неба посыпались цветы. Огромное количество цветов, все одинакового размера и формы, один за другим падали с облаков. Сверкая и переливаясь, они стекали в цветок, похожий на пион.
«Посмотрите на полевые лилии, как они растут, не трудятся, не прядут… Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры!» [9]
Звук поднимался, ширился, раскрываясь, точно воронка, над цветами. Казалось, голос гремел среди летевших над моей головой цветов. Это был Бог!
Яркие, блестящие цветы все падали и падали, но я знал, что они никогда не коснутся меня. Мне не было места в этом парящем сверкающем Боге – там не было места моему телу. Жалкое, неприкаянное, оно изнемогало, билось в конвульсиях между Небесным, Сверхъестественным, и земным – плотским и грешным.
Смиренно склонив голову, я пытался молиться, но ни слова не сорвалось с моих уст. Бренное тело мое разделилось на две части.
Моя плоть должна была преобразиться, трансформироваться.
Однажды днем я услышал низкий гул. Узкую ленту неба пересекла эскадра бомбардировщиков. С натужным ревом они, разметав широкие крылья, рассекали лазурь и пену облаков. Самолеты проплыли надо мной так медленно, словно и не двигались вовсе. Гулкий рокот наполнил небеса, ударился о землю и оглушил меня.
Я провожал взглядом бомбардировщики, и внезапно мне показалось, что они наносят раны Богу. У меня над головой прополз самолет. Одна его половина была выкрашена в желтый цвет, другая – в синий.
Вновь я ощутил голод.
Видимо напуганная шумом, из зарослей взмыла белая цапля. Вытянув шею, лениво хлопая крыльями, она устремилась вверх, как будто хотела догнать бомбардировщики.
Одна половина моего тела – левая – вознеслась в лазурную высь вместе с цаплей. Мне почудилось, что душа покинула меня, я потерял способность молиться. Моя правая половина теперь могла творить все, что угодно.
Неведомо откуда слетелась туча мух. Они заволокли небо, так же как до этого его застлали цветы. Насекомые с громким жужжанием устремились к моему лицу. Они были кровью раненого Бога.
Я покинул долину. Чувство голода гнало меня вперед, и я побежал по залитой солнцем земле. Цепляясь за ветви, с корнями выдирая пучки травы, с трудом вскарабкался на холм. Там, в яме, я снова увидел его… Он лежал на спине.
Мертвый офицер превратился в великана. Конечности раздулись, стали красно-коричневыми, зеленые камуфляжные узоры казались татуировкой. Грязно-бурая жидкость сочилась из трещин на коже. Живот походил на два огромных глобуса, между ними, словно граница, впивался в мясо патронташ.
Труп был несъедобным.
Бог преобразил его к моему приходу. Бог возлюбил его. И меня, быть может, тоже…
Если Бог возлюбил меня, то почему же я оказался в этом месте? Почему я лежу распростертый на горячем каменистом ложе обмелевшей реки?
Неужели никогда больше не пойдет дождь? Река высохла, и лишь мягкая волнистость песочных холмиков между коричнево-желтыми голышами указывала на то, что когда-то здесь струилась вода.
Я всматриваюсь в эмалевую синеву неба – в глаза бьет яркий, ослепительный свет. Я зажмуриваюсь.
Ознакомительная версия.
