Kаждый вечер после захода солнца нестройно, но с воодушевлением тянули эту народную песню десятка три разнообразнейших по тембрам мужских голосов, среди которых прорезалось несколько женских альтов. Они вкладывали в нее свои нелегкие чувства и переживания, накопившиеся в их душах, и может потому песня выходила такой печальной? Закончив одну песню, они заводили другую, а потом следующую, пока в палату не входил врач и громко захлопав руками, не приказывал им уснуть. Задувались свечи и в наступившей темноте каждый оставался до рассвета наедине с самим собой — со своими страхами, опасениями и тревогами. В битком набитой палате было душно и неспокойно. Порой слышались стоны, лихорадочный бред или выкрики помешавшихся. Тяжелый, густой воздух, наполненный миазмами гноя и испарениями человеческих тел, застаивался под низким потолком и две распахнутые настежь форточки мало помогали. Отблеск лампадки в стеклах икон в святом углу был для всех находившихся там лучом надежды и их глаза поминутно останавливались на ликах святых, ища помощи. Утром в восемь все начиналось с начала — дежурный врач с медсестрой обходили пациентов, кому-то предписывали процедуры, кого-то назначали на операции. Лазарет 2-ой повстанческой армии, расположенный в потаенном лесном хуторе, отгороженном от остального мира стремительными речками и ручьями, и непролазной чащей был переполнен. Два врача — хирурга, три медсестры и, среди них Сашенька, сбивались с ног, борясь за здоровье своих подопечных, но в такой скученности и почти без медикаментов с перестиранными бинтами и марлевыми повязками надежда была лишь на неисчерпаемые резервы их богатырских организмов. И они умудрялись выздоравливать и возвращаться в строй! Они смеялись, шутили и бравировали своей доисторической, первобытной неуязвимостью. «Заживет как на собаке,» улыбались они, морщась от боли во время перевязок или хирургических операций; «заживет как на собаке,» уверяли они врачей, обеспокоенных их неутешительными диагнозами; «заживет как на собаке,» часто повторял тот самый обвязанный бинтами раненый, который занимал теперь койку Берсенева. На табличке, привязанной бечевкой к спинке кровати значилась его фамилия — Нефедов. Он здесь был всего две недели и доставлен был на одной из подвод, нагруженных пострелянными и порубленными повстанцами в сражениях с красными под Щукино и Озерками. Похоже, что Сашенька стала его симпатией и он часто звал ее. Лица его нельзя было разглядеть, и только во время перевязoк, когда обмывались его раны, открывался страшный рубец от сабельного удара, изуродовавшего его голову; а ниже разбитого лба — неулыбающиеся голубые глаза, острый, прямой нос и упрямый подбородок. Немного поправившись, он рассказал ей о той битве.«…выскочили мы в поле на своих конях, глядим с кургана несется на нас эскадрон красных. Мы едва успели развернуться и стать к ним лицом. Тут и началось. Большевики врезались в нашу сотню. Гвалт, ругань, стрельба, лязг шашек, хруст разбиваемых костей, крики боли — закладывали уши и леденили кровь. Забылся я в угаре битвы, остались только злоба и желание перелупить их всех до последнего. Долго мы бились, все смешалось в сече и время мы позабыли. Солнце зашло, луна на небеса выкатила и звезды заблестели, а мы все рубили и стреляли друг друга, и в темноте не разобрать, кто свой, а кто нет. В свалке этой полыхнуло что-то передо мной, словно огненный шар с размаху наскочил, и получил я сабельный удар по голове; фуражка в клочья, в глазах искры, зато череп остался цел; отвалилась кожа головы вместе с волосами, повисла на лице и заслонила мне глаза. Левой рукой поднял я ее вместе со своей прической и смог опять видеть, правда кровища со сбритого подчистую черепа заливала мне глазницы. С коня я не упал, удержался, а тут друзья — приятели подскакали и уберегли. Хорошо, что быстро к вам сюда доехал; oчень резво ямщик гнал.» Он слегка повернулся и поправил съехавшую на глаза марлевую повязку, которая мешала ему смотреть. Толстая, набитая сеном подушка позволяла ему полусидеть и лучше примечать окружающее. «Вот только мама будет плакать,» продолжал он негромким, бесцветным голосом. «Даже хорошо, что она не знает. Здоровый буду, вернусь к ней со шрамами, тогда может не так расстроится. Главное, что руки — ноги целы.» «Где же ваша мама?» «Из — под Тамбова я; про Рассказoво слышали? Четвертый я у родителей, поповский сын. А папенька мой так от большевиков намучился, что в девятнадцатом году, когда красные от Мамантова тикали, как был он в рясе, так и втащил пулемет на звонницу и по ихнему арьеграду шарахнул. Строчил, пока лента не кончилась. Так они обернулись и убили его. Папанька лежал неприбранный наверху полдня, пока казаки не подоспели и похоронили его со всеми почестями. Он мне всегда говорил, что большевика убить никакого греха нет; все равно, что пристрелить бешеную собаку — обществу услугу окажешь.» Сашенька, все в той же неизменной белой косынке и в коричневом фартуке с крестом, но утомленная, потускневшая и увядающая, внимательно слушала и переживала. Иногда их руки встречались и ей казалось, что через нее пробегал электрический ток. Она ловила себя, что часто думает о нем, как он молод и как здорово было бы поехать с ним на рыбалку, о которой он рассказывал ей в прошлый раз. Завидев Сашеньку, входящей в палату, Нефедов улыбался и сердечно здоровался с ней и она каждый раз почему-то вспыхивала. У них появилась привычка подолгу разговаривать по вечерам. Обсуждались не первой свежести городские новости, проникшие в их захолустье через извозчиков и менял; делились рассказами о прежней, такой сладкой, дореволюционной жизни; обменивались личными мнениями о судьбах России, когда каждый из-них высказывал свои предположения. Однажды Нефедов спросил ее, есть ли у нее жених? Сашенька задрожала и отвела свой взгляд от его пытливых, требующих ответа глаз. Она долго молчала. «Да, есть,» нехотнo сказала она. «Он сейчас в повстанческой армии.» Она рассердилась на себя за этот ответ, а Нефедов был разочарован. Нефедов с чувством играл на гитаре и вся палата, замирая, слушала его романсы. Душевно подпевал ему и Лукьянов, выздоравливающий казачий офицер, с междукостным ранением ноги, койка которого стояла у окна. Имелись в распоряжении больных две балалайки и гармоника и порой составлялся целый оркестр, исполнявший песни на заказ. Чтобы развлечь бойцов, Сашенька вместе с тетей Дусей, пожилой медсестрой с добрым, мягким лицом, трудившейся в лазарете с самого начала восстания, устраивали лотереи, в которых разыгрывались маленькие творения, выпекаемые на кухне, — пирожки сладкие или с капустой или с грибами, стакан настоящего чая, или кусок жареной зайчатины. Продовольственное снабжение всегда было трудным вопросом в Советской России, но после отмены продразверстки на территории независимой Тамбовщины продукты питания никуда не вывозились и, оставаясь на местах, значительно улучшили обеспечение повстанческой армии. Деревня щедро и охотно посылала своим защитникам все, что она испокон веков растила на полях. Однако, все носили оружие, равным образом мужики и бабы, и всегда были настороже, готовые к самообороне. Леса кишмя кишели формированиями чекистов, переодетых партизанами, творящими всевозможные преступления, и посланными Москвой с целью настроить население против повстанцев. Крестьяне научились разоблачать их козни. Вместе с повстанцами устраивали на чекистов засады, ставя на пути их следования капканы, западни и ловушки, как на крупных хищных зверей. Не всегда их кончали на месте, иной раз чекистов доставляли туда, где они набезобразничали, выдавая себя за повстанцев. Всем миром разъяренные крестьяне их там судили — расстреливали или, чаще бережа патроны, распиливали надвое на глазах всех обиженных ими людей… Оружие имелось и в лазарете: в кладовке, ключ, от которой был у главного врача. Там, помимо драгоценного йода и зеленки, лекарственных мазей и марли, касторки и рыбьего жира, хранился десяток трехлинейных винтовок в пирамидах: штыки надеты, затворы открыты, курки свернуты налево, патроны на полке. Мало кто понимал, зачем больнице оружие, но Токмаков настоял и требовал его периодический осмотр и чистку. Это выполнялось назначенными главврачом выздоравливающими старшими офицерами. В то утро Сашенька была в операционной, помогая Георгию Гавриловичу в ампутации голени шестнадцатилетнего подростка, поступившего накануне. Пациент был под наркозом и тяжело дышал. Его бледный лоб покрылся испариной и она часто его вытирала, надеясь облегчить его страдания. Начали они два часа назад и приближались к завершению; перевязав сосуды, они уже спиливали рашпилем гребень большеберцовой кости, как снаружи прокатилась череда выстрелов. Через окно они увидели ватагу матросов верхом на лошадях, мчавшихся вдоль по улице, с шашками в руках. Одетые в синие форменки и черные брюки, с треугольниками тельников, выглядывающими ниже горла, в бескозырках с развевающимися лентами, с разодранными в крике зубастыми ртами, они напоминали внезапное нашествие дьяволов. Сашенька с испугом посмотрела на хирурга. «Продолжайте операцию,» его голос звучал глухо из-под маски, взгляд прикован к ноге пациента. «Возьмите у меня из кармана ключ от кладовки и раздайте раненым оружие,» обратился он к тете Дусе, ошеломленно уставившейся в окно. Тетя Дуся бросилась исполнять указание и выбежала из комнаты. Сашенька услышала через стенку, как загрохотали приклады винтовок об пол и заклацали иx затворы. Винтовки были розданы и все кто мог подняться и держать оружие заняли позиции по периметру палаты. Под тяжелыми ударами затрещала, задвинутая на засов, входная дверь, но дружный винтовочный залп через доски заставил матросов отступить. Жалобно зазвенели оконные стекла и внутрь влетело несколько поленьев. Красные разделились. Часть продолжала обстреливать окна, не позволяя защитникам приблизиться к ним, а другая часть бросилась на штурм. Усатые, оголтелые морды, изрыгая потоки ругательств и обдирая свои руки, уши и носы, лезли внутрь через разбитые оконные рамы и раскрошенное стекло. Лукьянов вместе с другими пациентами ловко и быстро прокалывали их штыками, Нефедов часто и метко стрелял через улицу, а тетя Дуся оглушила одного особенно проворного матроса табуреткой по голове. Хирург и Сашенька, закончив операцию, отнесли и уложили парнишку на кровать в палате. Палата тем временем превратилась в поле битвы. Жужжали рои пуль, застревая в стенах и кроша вдребезги скудное больничное оборудование, ошалевшие больные в поисках укрытия сползли на пол, усеянный осколками стекла, но многие неподвижно застыли на своих койках уже убитые. Среди защитников появились потери. Трое без движения валялись окровавленные на полу, вновь раненый Лукьянов, ошеломленный сидел на койке, обхватив голову руками, зато неунывающие тетя Дуся и Нефедов и еще трое пациентов, прислонившись к медицинским шкафам или встав между окон, вели жаркий огонь из своих винтовок. Сашенька обернулась к Георгию Гавриловичу. Он был мертв. Красное пятно выступило у него на лбу, его глаза закатились, нижняя челюсть отвисла и изо рта вырвалось странное шипение; беззвучно и мягко он сползал на пол, привалившись спиною к стене. Сашенька взвизгнула. «Не робей!» крикнул ей Нефедов. «Не стой зря! Угощай гостей!» Она выхватила винтовку из рук одного из убитых и прицелившись, нажала на спусковой крючок. Выстрела не последовало. «Перезарядить надобно, сестрица,» не глядя на нее прокричал все замечающий Нефедов. «Бегом, принеси всем нам из кладовки еще амуниции!» Замирая, Сашенька поспешила в кладовку. Еще не войдя, сквозь приоткрытую дверь она разглядела хаос на полках, где были ранее аккуратно сложены их драгоценные медикаменты. «Кто мог здесь хозяйничать?» пронеслось в ее смятенном сознании. «Но сейчас это не имеет значения.» Она шагнула вперед. Перед ней стоял огромный матрос в рваной тельняшке и жеваных суконных брюках, падающих гармошкой на его запачканные глиной башмаки. Его грудь и плечи были обмотаны крест на крест пулеметными лентами и на поясе висела деревянная кобура с маузером. Сашеньку резко передернуло от его сытой, обветренной рожи с выпирающими толстыми звериными костями челюстей. Он ее не заметил. Высоко задрав голову, на макушке которой сидела потрепанная бескозырка, он вливал в свою широко распахнутую пасть спирт из литровой бутылки, которую он только что экспроприировал. Жидкость булькала, бесследно исчезая в его бездонной глотке. «Большевик!» с ненавистью выдохнула Сашенька и зажмурившись от страха, инстинктивно выставила винтовку перед собой. Матрос уловил движение, осклабился и, рявкнув «Манмазель!» резко бросился на нее. Его брюхо напоролось на наставленный на него штык; винтовка дернулась в Сашенькиных ручках, ее приклад с сильным стуком уперся в стену позади. Оцепеневшая, она выпустила трехлинейку, но оружие не упало вниз. Узкая, заточенная полоска стали глубоко и прочно вошла в тело матроса, удерживая в нем всю винтовку, застрявшей в его увесистой туше. Зрачки глаз его внезапно закатились, изо рта выступила розоватая пена, из горла вырвался тонкий поросячий визг, он мелко и часто задрожал и с грохотом рухнул на пол. Он неподвижно лежал лицом вверх в луже крови и спирта, который он получил с избытком. Eго зеленые глаза застыли, как будто удивляясь внезапно налетевшей смерти. Острый запах алкоголя наполнил помещение, у Сашеньки закружилась голова и она передохнула минутку. Немного покачивающийся приклад винтовки, торчавшей из колоды мяса у ее ног, напомнил ей о ее задании. Схватив с полки последнюю коробку с патронами и выдернув из трупа врага винтовку, она вбежала в палату. Атака была отбита и стрельба затихла. Невредимые тетя Дуся, Нефедов и пара пациентов с оружием в руках занимали боевые позиции, готовые в любую минуту продолжить бой. Сашенька раздала патроны. «Ничего,» обнадежил ее Нефедов, с которого слетели все бинты, обнажив его изуродованный, весь в струпьях, заживающий лоб. «Еще чуток продержимся и наши подоспеют.» «Поскорей бы,» проворчала тетя Дуся, перезаряжая свою трехлинейку и отодвигая ногой в угол кучи пустых гильз, рассыпанных вокруг. «Тошно у меня на душе; чую — смерть к нам подходит,» Сашенька вдруг перекрестилась, повернувшись к иконам. «Помолиться тянет.» В этот момент ветерок, свободно гуляющий по палате, принес с собой запах гари. Серые, неторопливые клубы дыма стали заползать в помещение.
