[Октябрь — декабрь]
Наконец прояснилось. В предыдущие дни было столько возбуждения, радости, тумана, опасений. Почти поверили бы, если б сказали: «Умань сдана!» Хотя ясность менее приятна, чем самые горячие из слухов, какие были, — она хороша.
Верные слухи. Догадки. Ложь. Все путалось. Я только нажимал: «Радио! Радио!» Л. сжигал лампы... В пятницу за двумя пол-литрами собрались вчетвером. Кроме нашей тройки — К.{27}
Л. хотел фейерверка: «Хоть бы пук соломы поджечь. Чтоб горело. Надо взять старосту, обезоружить какого-нибудь». Я настаивал на агитационной подготовке. К. — на связи с лесами. Приняли два последних. 2-го Л.: «Пойду в Умань. Устроюсь проводником со скотом. Поеду к фронту! Что я тут сидеть буду!»
Сдерживал, как мог. Хотя думал: пройдет! Связиста не было. Пошла Мария. Принесла полуфантастический рассказ. Какой-то мальчуган разобрал турбину. Кое-как собрал. Иные части пришлось делать заново. 3-го К. был сам. Похудевший. Молчаливый.
— У меня в квартире уже электричество. Сегодня утром пробовал — провел сеть. Только станции сейчас не работают.
Позже говорил Л.
— Я чувствую, вы мне не верите.
Село в тот день пило. Неведомо почему, комендант дал распоряжение праздновать день урожая, что ли. В субботу из трех сел начальство было у него в Каменной. В нашем селе зарезали двух быков. Смололи три центнера пшеницы. Надбавили своего. После дрались. Валялись под заборами. Пьяные объясняли:
— Може, нас завтра не будет. Выпить хоть, пока жив. Може, завтра скажут: выходи!
Однако что ж выяснилось? Кировоград оказался незанятым и достаточно далеким от фронта. Ездил один шофер. Беженцев ближе Черкасс нет. Слухи об эвакуации Умани — блеф.
Газеты за четверг и воскресенье (вчера) говорят о боях по Днепру, о предмостных укреплениях на обоих сторонах. Красные стараются создать укрепления на западном берегу, немцы — удержаться на восточном. Эвакуированные не спешат. Размещаются по селам. Произошло то, что должно было: мы преувеличили, когда слухи о переходе Днепра приняли за факт. Слухи преувеличили и разгром немцев. Они дерутся на Днепре. Некие кулачки: «Хоть два года будут держаться» — обратное преувеличивание. Еще раньше, до этой радостной горячки, я считал: за осень дойдут до Днепра, форсируют зимой по крепкому льду. Примерно конец декабря — начало января. Похоже будет так.
Лесник из Галочьего леса Иовко удивил меня: с бородой.
— Я нарочно отрастил. Так спокойнее. За сторожа почитают. Зайдут — «папка», говорят, или «отец».
Выясняется: бывают часто.
— Я партизан по тому узнаю, как они говорят. Не кричат на меня, без строгости. И меж собой: «товарищи» или «ребята». Ко мне: «папаша» или «дедка».
А эти — «пан». Так узнаю. Партизаны они или фронтовики — кто его знает. Только вооруженные хорошо. Без автоматов нету.
После долгого необычного для этого времени горячего суховея два дня назад задул северный холодный ветер. Сегодня утром — 5°. Пять дней назад копали буряки. Было жарко. Журавли кричали высоко... Вспомнил... Накануне видел их много на молодой пшенице... Сначала, думаю, овцы. Потом — черногузы.
— Вчера в окно стучала синица.
Молотят подсолнечник.
* * *
Л. измучился. Во вторник пошел в Умань. В ночь на четверг вернулся. В четверг утром — в Каменную. Ночь провел с Т. К. возле приемника. Помню только политическую сводку на украинском языке за 7-ое... Обзор.
В субботу (9-го) у него. Зашел Терень, К.{28} Заседали.
Сегодня два года в Вильховой. Если останусь жив — не жалею о таком варианте. За два года у немцев я узнал о жизни, людях, общественных законах значительно больше, чем за остальное время. Мои убеждения и мысли получили ту жизненную основу, которой не было, без которой убеждения — это только увлечения, без которых нет ни твердости, ни ненависти к противнику.
* * *
Два дня назад вновь арестовали Н. Бондарчука и Мишку Ферина, по прозвищу Лаптух, — за те же листовки (см. записи выше). Вечером явились три полицая на взводе.
— Ну, Коля, собирайся!
Тетка:
— Куда это вы? У него ноги болят.
— Надо, приказано.
— Да пусть до завтра они переночуют. Завтра они к вам, как быки, придут.
— Сегодня приказано.
— Да куда? Надолго ли? — плакала тетка. — Да что вы к ним пристали? Других людей, что ли, нет. Было ж им дознание.
— То маленькое было, теперь большое будет.
Мишка — дурило — раскричался:
— Что, опять мы, а тут весь колхоз читал. Киривник целу пачку привез. Рахивник читав. Пасечник. Все читали.
Старший полицай:
— Замолчи, мать твою... Не бреши. Только то скажи, що тоди сказал. А то капутнут тебя.
Позавчера тетка Миколы была в Грушке.
— Тут сидишь, так думаешь — все тихо. А там только на те решетки поглядишь да послушаешь, как кричат! В полиции хоть по-украински кричат. А там в жандармерии немец по-еврейски гергоче. Страх берет. В полиции подошла к дежурному. Там все по-новому теперь. Строго. Забор вокруг.
— Тут у вас с Вильховой два человека.
Совестливый какой-то дежурный.
— Есть. Что вам, передачу?
— Передачу, да увидеть бы сына хотела. Бондарчука.
— Нет, тетка, увидеть нельзя. Никак нельзя.
— Да хоть бы узнатъ, что с ним. Допрашивали их?
— Нет, не допрашивали. Тут еще до них человек двадцать надо допрашивать.
— А по сколько ж в день допрашивают? Скоро их?
— Ну, три-четыре допроса роблять.
Около была женщина. Жена какого-то старосты. Рассказала: «Приехал немец. Приказав щось чоловику. А вин не зробив. На другой день арестовали — ничего не знаю, де вин...»
Выскочил заместитель начальника (новый, из эвакуированных. Прямо сумасшедший какой-то).
— Что тут за люди? Почему здесь?
Дежурного свистнул по шее.
Старостиха упала в ноги.
— Дытынько! Паночек родимый, скажи, де мин чоловик?
— Встать. — Носком в плечи. — Встать!
Марфе:
— Вы зачем?
— Та передачу.
— За забор! Нечего здесь делать! За забор!
Ушла. Ну, думаю: «Все равно мне надо его увидеть...» Обошла вокруг, где уборные. Вижу — Миша выскочил. Потом Коля. Хоть полицаи кричали, он в ответ: «Ну чего кричишь? Разве вы не из таких людей, как и я».
— Тетя! Узнайте, за что нас держат. Нам никто не говорит.
Покрутилась, пыталась узнать. Ничего не вышло. Опять тем путем. Полицаю на призьбе:
— Та тут сын. Я ему передачу принесла. Хай торбины выдасть. (Що я ему ще буду говорить?)
Вышел... А полицай рядом стоит. Боится, может, чтоб оружия не передала. В корзине тоже все перевернули.
К жандармерии. Слышит — немец кричит у дежурного:
— «Мне бы Фрая, от сестры его жены передать дюже треба».
— Не можно зараз. Допрос идет. Троих партизан спиймали.
Заключение:
— Два месяца назад с ними говорить можно было. А теперь бешеные все, будто их собаки покусали.
* * *
В Умани с площади «добровольцы» угнали несколько немецких машин с оружием и снаряжением. Говорят, ушли в партизаны.
Столицу слышно!
16-го сидел в хатенке — писал. Стук в двери. Евангелист{29} и Доцент. Вид у обоих заспанный. Глаза припухшие — похоже после пьянки (четырнадцатого был покров, в некоторых окрестных селах «храм»).
— Что с вами?
Смеются:
— На празднике были.
— Где?
— Мало ли мест.
— Ну, как дела, что нового?
Они понимают: спрашиваю о связи. Делают равнодушный вид. Евангелист:
— Ничего особенного. С питанием плохо. Для анода есть. Для канала нет теперь...
Доцент:
— От меня пришлось убрать. Там, говорят, наверное, радио есть, раз провода и ток.
Евангелист вынимает карты. Играем в подкидного. Ухмыляется.
— Только музыку слышали. Я уже ему говорил: «Батарею о голову разобью, если не дашь информации». Не дал.
Продолжаем играть. Наконец:
— Нет, Леонидович. Это ерунда. Москву слышали. Вот что.
— Честное слово?
— Чей ход? Мой. Взятка. Еще десятка. Ну (к Доценту), твое слово.
Так и рассказывает сначала за игрой, прерывая разговор об игре радиотерминами («концентрация»), потом, отложив карты. Доцент:
— У меня стало нельзя. Это правда. Пришел один из властей: «Вы слишком много на себя берете. Разу вас электростанция — значит, можно заряжать аккумуляторы, значит, и радио может быть. Вот тут у вас везде провода. Антенна готовая» Пришлось убрать. Устроили у него. Слушали половину ночи. Поймали три советских станции. Теперь ваше слово (к Евангелисту).
— Вначале все музыка. Это правда. А потом последние известия. В те же часы, что всегда. В Москве войны нет. Про кросс имени Шверника. Про какой-то шахматный полуфинал. Рассказ о какой-то комсомолке-стахановке. Стахановское движение по-прежнему. Сообщения о рапортах из Фрунзе, Баку, еще откуда-то. Все орденоносцы. Директор — дважды Герой Социалистического Труда. И язык тот же. Часто склоняется слово «героический ». Там какому-то городу вручено переходящее знамя гвардейской дивизии. Все так же. Даже голос.
