Я бы не носил четырех звездочек на погонах и крест на груди «За мужество», если бы позволил сраной пехоте, долбаным артиллеристам или очумевшим от грохота обитателям танков опередить себя, разведку ГРУ, в захвате вожделенного трофея.
— Разрешите?
— Ай, пожалуйста, — не оставил Бауди прапорщику иных путей отступления, кроме как в мои лапы.
— Он ваш товарищ? — перво-наперво поинтересовалась партнерша, пожелавшая выстраивать дальнейшие отношения в зависимости от результата.
Предать Бауди, записав его в случайные компаньоны, язык не повернулся, и понадеялся на ее сообразительность:
— Лазим вместе где попало.
— Но он же чеченец!
— Вот потому я еще и жив, что он — чеченец, — эхом подтвердил я национальность друга.
— О-о, — поняла она нашу значимость и, оценив дружбу, позволила обнять себя за талию. Показала глазами на орденские планки, потом кивнула на столик, где лейтенанты примеряли медаль.
— Вы герой?
— Это зависит от того, с какой ноги встала Москва, — сказал истинную правду, но чтобы не влезать в политику, начал с дальних, но самых легких, располагающих к открытости, подступов — рассказу о себе. — Меня зовут Иван Петров.
Не поверила. И правильно сделала, в очевидную простоту моих инициалов не верили даже собственные подчиненные:
— Это псевдоним разведчика?
— Фамилия — да, а имя — настоящее.
— Или — наоборот?
— Друзья зовут меня Тигрыч.
— Не мудрено. После танца у меня наверняка останутся синяки от ваших нежных прикосновений.
Я ослабил хватку и тут же поплатился за легкомыслие: партнерша без усилий выскользнула из рук. И пошла, пошла бочком по кругу в свободное плавание, будто ни со мной ни была, ни до других у нее не имелось дела. Только она и музыка. Только ритм и движение. Извив тела и счастливая улыбка. Напрягшийся Бауди и счастливая язвительность танкистов, артиллеристов и все той же пехоты. А среди всего этого — покинутый капитан спезназа ГРУ. Пять баллов. Я не командир разведгруппы, я — ефрейтор из стройбата, у которого исчезла лопата: то ли украли, то ли сам потерял. Но наказание обеспечено.
Прапорщик сжалилась надо мной аккурат к последнему аккорду, вновь оказавшись напротив. Улыбнулась: спасибо за танец. То есть что позволил ей порезвиться в свое удовольствие.
— Можно вас проводить сегодня.
— Я с компанией.
— С компанией — это все равно, что одна.
— Все равно. В другой раз.
В кафе замигали светом — пора расходиться. Московский шик — работаем до последнего посетителя, — сюда еще не дошел. Бауди приподнялся, глядя на меня: что надо сделать? Незаметно киваю — уводи молодежь, я в норме: слова женщины — это еще не значит ее действия. Совсем не значит.
— Что, уже все? — удивился Орешко, когда Бауди принялся поднимать пополнение из-за столика. — А нам женщин?
— Опоздали.
— Ты не прав, Баунти.
— Бауди.
— А хоть Роза Люксембург, хоть «райское наслаждение». Потому что офицеры ВДВ никогда никуда не опаздывают.
То, как Бауди сжал губы, вижу издали. Возиться с сосунками он еще готов ради нашей дружбы, но когда они вякают не по делу, тут он пас. Тем не менее даю ему негласную команду — уводи, разберемся с ними на досуге и без женщин.
— Мы в самом деле здесь компанией. Так что догоняйте друзей, — отслеживала, оказывается, весь наш диалог прапорщик. Наверное, мы все же выпили достаточно, коли позволили «считать» нас обыкновенной женщине.
Догонять своих разведсосунков мне не пришлось: Орешко и Штурмин стояли в плотном кольце офицерского патруля у самого входа в «Фламинго» и пытались что-то объяснить майору с красной повязкой на рукаве. Бауди среди них не было, но он наверняка смотрел на происходящее со стороны и я только для него поднял руку: все нормально, не высовывайся.
Увидев меня, двое лейтенантов из патруля дернулись и ко мне, но я, доставая документы, направился прямо к майору. Не глядя на подчиненных, жестом попросил его отойти чуть в сторону, чтобы не светить документы для лишних глаз.
Майор, не отвечая на мою дружелюбную улыбу, въедливо принялся изучать попавшие, наверное, первые раз ему в жизни подобные документы. Изучай, изучай, это все равно, что для участкового милиционера «мурка» — удостоверение московского уголовного розыска, предписывающее не только не останавливать ее владельца, но и оказывать всяческое содействие.
Московские печати и росписи начальника Генштаба возымели действие: майор отдал честь, оправдался:
— Извините, товарищ капитан. Но они побежали, как только увидели нас. Мы и подумали — мало ли что…
Майор, сохраняя лицо, пытался оправдаться: мы не стережем подвыпивших офицеров у «Фламинго», мы просто смотрим за порядком и отмечаем подозрительных…
— Они еще сами не привыкли, что уже офицеры, — свел «на нет» ситуацию я сам. — Это у них с курсантских времен — бежать от патруля. Но я сам виноват, что оставил их одних. Извините.
Патруль свернулся, растворился в темноте: в Моздоке практиковали веерное отключение света, и уличные фонари горели поочередно. Из темноты вынырнул Бауди, молча остановился рядом. Молодежь презрительно отодвинулась от него, но чеченец постарался не обращать на это внимание. Все ждали моей реакции.
— Вы — не просто разведчики. Вы должны стать разведзверями. И никогда ни при каких обстоятельствах не попадать в нежелательные руки.
— У меня шнурок развязался, — пробубнил Костя Орешко. — Ботинки новые.
— А я остановился, чтобы не оставлять его одного, — напросился на похвалу морской пехотинец.
— Босиком люди тоже бегают, — не принял я оправданий. — Почему Бауди…
Но теперь усмехнулся и перебил Урманов:
— Бауди — да, он бегает хорошо. И в одиночку.
— Домой, — оборвал я демагогию лейтенантов. Но когда подошли к строительным бытовкам, ставших для нас гостиничными номерами, и дождавшись, когда Бауди войдет в наш домик, пояснил малолеткам:
— Если бы Бауди сел вместе с вами в «обезьянник», его бы в группе уже не было. Он слишком ценный агент, чтобы светиться направо-налево.
Подобные первичные суждения о Бауди идут от моих подчиненных словно под копирку. Поначалу я ничего не объяснял, надеясь, что жизнь и бой сами подскажут, кто чего стоит, но однажды на боевом выходе в Бауди не поверили и… и меня прозвали «Капитан 200». С тех пор разрешаю конфликт сразу и на месте.
— Значит так! Чечня — это не мы с вами. Это — Бауди. Таких, как он, боевики распинают на наших православных крестах, сносят головы всему роду. Только за то, что они — с нами. За Россию. И мы, русские офицеры, должны закрывать их своей грудью, потому что завтра уже они остановят пули, летящие в наших матерей. Приказать не могу, но если кому выпадет в бою прикрыть Бауди, тому наверняка будут прощены все грехи.
— А кто прикроет нас? — не сдавался в споре Урманов. Это понравилось, это грело, что человек стоит на своем. Такие нам подходят.
— Никто, — тем не менее жестко, но зато честно ответил я. — Нас здесь никто не прикроет. Только мы сами друг друга. А со стороны — не надейтесь. Предать, бросить в окружении, сделать крайними в разборках могут — армия всегда была расходным материалом на политической кухне, — распалялся я, выплескивая на бедных лейтенантов все споры, которые доводилось вести о Чечне, всю желчь на политиков, прогибающихся на день по пять раз и всегда в разные стороны.
— Так какого черта мы здесь? — в открытую спросил морской пехотинец.
Когда подобные вопросы задают гражданские — можно усмехаться. Когда военные — остается только развести руками. Впрочем, офицеры вдали от «горячих точек» — это те же гражданские, только в погонах. Ответил тихо, тоже давно выношенное:
— А потому, что лично я не хочу, чтобы Россия оставалась этой самой грязной сварливой кухней. Россия — это светелка. С рушниками, образами, хлебом-солью на столе…
— Лирика, — грустно усмехнулся Урманов.
Он был прав, потому что представить нищую, утопающую в грязи и склоках страну улыбчивой и сверкающей — это надо обладать хорошей фантазией. Или быть оптимистом все с тем же богатым воображением. Или разведчиком, просчитывающим хотя бы несколько ходов вперед. В чем и признался:
— Ты прав — это лирика завтрашнего дня. А мы давайте делать свое солдатское дело, и Отечество, даст Бог, когда-либо спохватится и поставит русскому солдату в Чечне памятник.
— Мне лучше деньгами, — подал, наконец, голос Орешко.
— Извини, памятник поставить дешевле, — не поддержал я, в общем-то, разумную идею десантника. — Отбой.
В нашей комнатушке на двоих Бауди, развалившись на кровати, смотрел в одну точку на потолке. Я мимоходом пощелкал пальцами перед его глазами, возвращая в действительность, и пожалел: разведчик запел старую песню.
