— Дон Мануэль! — заорал я, не помня себя от счастья. — Да она ведь жива! Откуда вы взяли, что она…
Дон Мануэль смотрел на меня с горечью, с трезвой безнадежностью. И этот взгляд заставил меня вдруг понять, что он имел в виду. Меня охватил ужас. Я шагнул к нему, затем попытался сделать еще один шаг, но у меня подкосились ноги, пришлось опуститься на стул. Потрясенный, я смотрел на дона Мануэля и ждал: вот сейчас он что-нибудь скажет, растолкует, вот сейчас выяснится, что это неправда.
— Констанца вышла на улицу рано утром. Она совсем отчаялась: за весь вчерашний ужасный день — никаких новостей, ни о Рамиро, ни о тебе. Ей бы после родов полежать, но куда там. Вскоре стали падать бомбы. Одна за другой, как это обычно бывает. Каждый день, целый день напролет… Да так близко — казалось, их бросают прямо на наш дом…
— Но это же неправда, — я выдавил из себя улыбку.
Дон Мануэль уже сам не знает, что говорит. Такого просто быть не может. Ты — и умерла? Бред какой-то.
— Мне сообщила хозяйка лавки. Она видела, как Констанцу сбило с ног, подбросило в воздух. Ее… ее разорвало на куски. Я побежал вниз. Это была она, Хоакин. Констанца. Бедная девочка!
Я встал; почему-то сидя я совсем не мог дышать. Бежать, подумал я. Мне нужно на улицу, подальше от того места, где дон Мануэль повторяет какие-то несусветные вещи. Мол, тебя нет. Как это нет? Как мне в это поверить? Совсем недавно была, а теперь нет? И даже не простилась со мной? Будто тебя ножом отрезали. И теперь ты мертвая, и тебя не будет в моей жизни. Да нет, что за чушь. Кто угодно, только не ты.
Наверное, на улице, среди мертвых тел, все встанет на свое место. Вот сейчас выйду и пойму: все в порядке, ты жива. Да, надо выйти. Но я так и не стронулся с места. Удушье поднялось откуда-то изнутри, в глазах стоял туман. И я наконец понял, что больше никогда тебя не увижу, что тебя больше нет — нигде нет. И провалился в темноту.
Потом точкой света в конце длинного черного коридора возник голос дона Мануэля. В ушах стоял непрестанный, монотонный барабанный бой.
— А ведь она была аристократкой, Хоакин, — откуда-то издали доносился голос старика. — Представляешь? Графиней или герцогиней — что-то в этом роде. Констанца дель Сото-и-Оливарес. От этого самого «дель» она отказалась, когда вышла замуж за Рамиро. Детский поступок, что тут скажешь. Суть человека ведь не в том, есть ли у него приставка к фамилии. Но она так решила. Хотела начать новую жизнь просто Констанцей Сото.
Я открыл глаза. Я лежал на кровати, рядом сидел дон Мануэль. Правда обрушилась на меня, как только я пришел в себя: тебя нет, ты умерла. Бомба убила тебя на площади Аточа. Далекий грохот, похожий на барабанный бой, глухой, сбивчивый, отзывался у меня в груди, от него вздрагивали прутья кровати. Сражение продолжалось.
— Не знаю, как там у вас в приюте проходило первое причастие, — думаю, совсем не так. Для Констанцы устроили настоящий праздник в имении друзей ее родителей, вся челядь и местные крестьяне выстроились там вдоль дороги, ожидая ее приезда, будто это сама королева приехала. Только этот праздник ее не порадовал, нет, скорее, потряс, и отметина от него осталась на всю жизнь. Вот как оно иногда бывает: вместо того чтобы погрузиться с головой в свое счастье — белое платье, королевские почести, — девочка вдруг видит нечто такое, что круто меняет ее жизнь, ее саму. Там был один мальчик. И когда она увидела его, ей стало страшно. За него страшно. «Страшно» — она так и сказала, когда рассказывала мне об этом, уже взрослая. Это был деревенский мальчик, сын кого-то из слуг, рахитичный, с неровно выбритой головой — чтобы вши не заели. Бедняга смотрел на нее во все глаза. Наверное, не мог надивиться на прекрасную принцессу, которая вдруг пожаловала в его нищий, беспросветный мир. Представь себе, Хоакин, двое детей стоят и разглядывают друг дружку… Как просчитать с математической точностью вероятность события, которое глубоко затронет человека и переменит его жизнь? Девочка семи-восьми лет, дочь богатых людей, рожденная для того, чтобы жить отгородившись от мира и ни о чем не печалиться, вдруг видит что-то — и ее мир рушится, и она начинает задавать себе вопросы. Ну и какова математическая вероятность подобного? Один случай из сотни? Из тысячи? Как бы то ни было, именно это случилось с Констанцей дель Сото-и-Оливарес, с нашей Констанцей. Она стала другой. Не сразу, не за день, не за неделю, не за год. Может, даже не за десять лет. Но ход вещей не остановишь. Она стала интересоваться театром, книгами, школами для бедных. Ее интересовало все вокруг, она присматривалась, впитывала новое. Потом стала водить дружбу с прогрессивно настроенной молодежью, и это постепенно отдалило ее от родителей, от слоя, к которому она принадлежала. Познакомилась с Рамиро, вышла за него замуж… Они хотели жить радостно и осмысленно. Смерть — это всегда горе, Хоакин, но причины каждый раз другие. Смерть нашей Констанцы — горе, потому что она еще искала себя, свою дорогу. Искала, понимаешь? Она еще сама не знала, куда идти. Но точно знала одно: рано или поздно эта дорога привела бы ее к таким, как тот мальчик, что смотрел на нее в день первого причастия…
Я приподнялся на кровати. Сознание того, что тебя больше нет, змеей шевелилось во мне. Снаружи продолжал доноситься барабанный бой канонады, рвались бомбы, падающие на Мадрид, на людей. Старик был прав: не было никакой победы, нам всего лишь удалось ненадолго оттянуть смерть, вырвать у нее передышку. Те, кто осадил город, не остановятся, пока не добьются победы, а победить для них значит убить нас всех до единого.
Я спустил ноги на пол, сел, пытаясь унять дурноту, но она не проходила. Все вокруг плыло, ускользало куда-то… Только правда о твоей смерти никуда не делась. И не денется уже никогда. Я увидел в глубине комнаты колыбель твоей дочки, второй Констанцы. Я вспомнил вас с Рамиро в мансарде, тот единственный раз, когда вы были вместе — ты, твой муж и твоя дочка. И, сам не знаю почему, заговорил с тобой — с тобой, с твоей душой, со своим воспоминанием о тебе. Услышала ли ты меня в своем далеком краю?
— Констанца… Это я тебя убил.
Дон Мануэль смотрел на меня с недоумением.
— Да что же ты такое говоришь…
Заплакала девочка. Дон Мануэль взял ее на руки, чтобы успокоить. Плач ребенка испугал меня. Он обвинял меня, и я действительно был виноват: я передавал информацию врагу. Я помог убить Рамиро. Я убил Констанцу.
Теперь я должен выбраться из Мадрида, перейти линию фронта, поговорить с Кортесом… Нужно, чтоб он понял…
Я метнулся к двери, выскочил на площадку, бросился вниз по лестнице.
— Хоакин! — крикнул мне вслед дон Мануэль.
Я остановился, обернулся. Дон Мануэль смотрел на меня со страхом. Потом я понял: он боялся, что я оставлю его одного с младенцем на руках посреди обреченного города. Может, он еще не знает, что Рамиро убили!
— Я… — тихо начал я и сам ужаснулся тому, что сейчас скажу. И не осмелился договорить.
Я спустился еще на несколько ступенек. Мне не хотелось оборачиваться. Не хотелось видеть его лица. И лица твоей дочери тоже.
— Все это время я был лазутчиком, — произнес кто-то совсем близко.
Этим кем-то был я. Совесть не дала мне смолчать, укрыться за уютной привычной ложью. Я хотел остановиться, но слова вырывались сами по себе, жестокие, уродливые, непоправимые, и ранили меня самого сильнее, чем ошеломленного старика. — Я передавал информацию тем, кто сейчас нас убивает. Я шпион Варелы.
Только что я боялся обернуться, но когда произнес эти слова, все переменилось. Мне нужно было взглянуть на дона Мануэля, дождаться его ответа, узнать, что он теперь обо мне думает.
Страх на его лице сменился удивлением, затем недоверием… А затем — и это было хуже всего — печалью, безграничной, безнадежной.
Я не смог этого вынести. Я сбежал по лестнице — прочь отсюда, подальше от этого места. Выбежал из дома; улицы Мадрида полыхали огнем. Я бежал, бежал, бежал. Но последний взгляд дона Мануэля преследовал меня. Картина эта оставалась у меня перед глазами, беги не беги: вот он стоит на лестничной площадке и смотрит на меня, одинокий беззащитный старик, которого я только что бросил на произвол судьбы с маленькой девочкой на руках — твоей новорожденной дочерью, теперь уже круглой сиротой.
И все по моей вине.
Лабиринты времени…
Первый поворот: тридцать шестой год, Хоакин Дечен в последний раз смотрит на маленькую вторую Констанцу в доме на площади Аточа.
Второй поворот: две тысячи четвертый год, миг, когда я впервые увидел другую Констанцу — третью (предположительно третью) — в кафе на вокзале Аточа.
На месте перронов здесь теперь устроили большой зимний сад с пальмами, а на втором этаже, в глубине, — кафе и ресторан с террасой. Атмосфера в этом месте особенная, не мадридская, и дышится здесь совсем по-другому из-за увлажнителей воздуха, которые облегчают жизнь произрастающим здесь пальмам, а заодно, наверно, и черепахам, обитающим в маленьком пруду у входа. Писатель, даже если это писатель-неудачник, имеет право на свои странности; я, к примеру, всегда воображал, что здешние влажные испарения обладают магическими свойствами, по крайней мере, способствуют развитию литературных способностей. Я часто назначаю здесь встречи, надеясь, что собеседник, вдохнув воздух этого места, тоже попадет под его колдовское обаяние.
