Два принца сидели на корточках на плитах террасы. Разговаривали они на смеси македонского и фракийского, помогая себе жестами, где не хватало слов. Впрочем, больше говорили по-фракийски, поскольку Александр учился быстрее. Охранник скучал, сидя на цоколе мраморного льва.
Ламбар был из рыжих фракийцев, потомок северных завоевателей, которые тысячу лет назад пришли на юг и основали свои горные княжества среди смуглых пеласгов. Он был на год старше Александра, а казался ещё больше: крупный парень. Копна огненных волос; на плече вытатуирована архаичная лошадь с крошечной головой, знак его царской крови, — как и каждый высокородный фракиец, он считал себя прямым потомком полубога Реза-Наездника, — а на ноге олень, знак его племени. Когда он вырастет настолько, что дальнейший рост не сможет ничего испортить, его должны разукрасить сложным орнаментом из символов, соответствующих его рангу. На шее у него, на засаленном кожаном шнурке амулет: грифон из жёлтого скифского золота.
Сейчас он держал в руке кожаный мешочек для игральных костей и бормотал заклинания над ним. Стражник, который предпочёл бы пойти куда-нибудь в другое место, где у него были приятели, нетерпеливо кашлянул; Ламбар пугливо оглянулся на него.
— Не обращай внимания, — сказал Александр. — Он стражник, только и всего. А ты можешь делать, что хочешь, он не смеет тебе приказывать.
Он считал великим позором дома своего, что с царственным заложником в Пелле обращаются хуже, чем с его отцом в Фивах. Он думал об этом уже до того, как однажды застал Ламбара в слезах. Тот безутешно рыдал, уткнувшись головой в дерево, а бесстрастный страж стоял рядом и смотрел. При звуке нового голоса Ламбар обернулся, словно зверь в западне, но протянутую руку понял. Если бы над его слезами посмеялись — он стал бы драться, пусть его даже убьют потом… Александр это понял, тут не нужны были слова.
В рыжих волосах Ламбара были рыжие вши. Гелланика разворчалась, хотя он попросил даже не её саму, а её служанку разобраться с этим тогда. А когда Александр послал за сластями, чтобы угостить Ламбара, их принёс раб-фракиец…
— Он всего лишь караульный. А ты мой гость. Тебе кидать, давай.
Ламбар повторил свою молитву фракийскому небесному богу и назвал пятёрку. Выпало два и три.
— Ты просишь его о таких мелочах?.. Он может обидеться. Боги любят, чтобы их просили о чём-нибудь великом!
Ламбар, который в последнее время стал реже молиться о возвращении домой, сказал:
— Но твой-то бог для тебя выиграл?
— Нет! Я просто стараюсь почувствовать удачу. А молитвы я берегу.
— Для чего?
— Ламбар, послушай. Когда мы вырастем большие, когда мы станем царями… Ты понимаешь, о чём я говорю?
— Когда умрут наши отцы.
— Когда я пойду на войну, ты будешь моим союзником?
— Да. А что такое союзник?
— Ты приведёшь своих людей биться с моими врагами, а я буду биться с твоими.
Из окна, сверху, Филипп увидел, как фракиец схватил его сына за руку, встал на колени и каким-то особым образом сплёл руки Александра со своими. Потом поднял лицо и стал говорить что-то, громко и воодушевлённо; а Александр терпеливо стоял на коленях возле него, держа его сплетенные руки и внимательно слушал. Вдруг Ламбар вскочил на ноги и издал тонкий громкий крик, похожий на вой брошенной собаки, пытаясь изобразить фракийский боевой клич. Филипп ничего не понял в этой сцене, но смотрел на неё с омерзением; и рад был увидеть, что часовой поднялся и пошёл в сторону мальчишек.
Это напомнило Ламбару правду: напомнило, кто он. Его пеан оборвался, он помрачнел и опустил глаза.
— Чего тебе надо? У нас всё нормально, он меня учит своим обычаям. Иди назад.
Часовой только что собирался разнимать подравшихся ребят, теперь ему пришлось извиняться.
— Если ты мне будешь нужен, я сам тебя позову. Это прекрасная клятва, Ламбар. Повтори самый конец.
— «Я не нарушу эту клятву, — медленно и торжественно произнёс Ламбар, — если только не обрушится небо и раздавит меня, или земля не разверзнется и поглотит меня, или поднимется море и утопит меня.» Мой отец целует своих вождей, когда они клянутся ему.
Филипп, не веря глазам своим, смотрел, как его сын взял в ладони рыжую голову юного варвара и запечатлел на его лбу ритуальный поцелуй. Слишком далеко это зашло, это уже не по-эллински… Филипп вспомнил, что ещё не рассказал сыну новость о Пифийских Играх, на которые собирался взять его с собой. Надо сейчас же его позвать и отвлечь от этого варвара!
Плиты были покрыты пылью. Александр чертил по ней обломанной веточкой.
— Покажи, как ваш народ строится для боя.
Из окна библиотеки, этажом выше, Феникс смотрел с улыбкой, как склонились над какой-то серьёзной игрой две головы, золото и охра. Его всегда радовало, если его подопечный хоть на миг становился ребёнком, словно отпускалась тетива на луке. Присутствие стражника облегчало его собственные заботы. Он вернулся к своей неразвёрнутой книге.
— Мы тыщу голов добудем! — радовался Ламбар. — Чик-чик-чик!..
— Это конечно, но где же пращники стоят?
Стражник, получивший распоряжение, подошёл снова:
— Александр, тебе придётся оставить этого парня со мной. Царь, отец твой, тебя зовёт.
Александр так глянул ему в глаза, что он невольно переступил с ноги на ногу.
— Хорошо, — сказал мальчик. — Но не мешай ему делать всё, что он захочет. Ты солдат, а не педагог. И не называй его «этим парнем». Если я могу обращаться к нему по роду его и званию, то можешь и ты. Ясно?
Он пошёл наверх, меж мраморных львов, сопровождаемый взглядом Ламбара. Его ждали великие новости из Дельф.
4
— Жаль, что ты не можешь уделять музыке больше времени, — сказал Эпикрат.
— Знаешь, дни слишком короткие. Почему приходится спать?.. Лучше было бы без этого.
— Если спать не будешь, исполнение твоё лучше не станет.
Александр погладил полированный корпус кифары, с инкрустацией и с колками из слоновой кости. Двенадцать струн чуть слышно вздохнули. Он снял с себя ремень, позволявший играть стоя (если держать на коленях, то звук приглушается), положил кифару на стол и сел рядом, перебирая струны то здесь то там, проверяя настройку.
— Ты прав, — сказал Эпикрат. — А почему приходится умирать?.. Лучше было бы без этого…
— Да. Сон на самом деле похож на смерть.
— Ну, не спеши! Тебе всего двенадцать, так что времени впереди очень и очень много. Мне хотелось бы, чтоб ты принял участие в состязаниях. Это даст тебе цель, ради которой стоит поработать. Я думал о Пифийских Играх. За два года ты вполне можешь подготовиться.
— А до скольки лет можно участвовать среди юношей?
— До восемнадцати. Отец твой согласился бы?
— Если буду выступать только как музыкант — ни за что не согласится. Да я и сам не соглашусь. А зачем тебе это надо?
— Это бы тебя подтянуло.
— Так я и думал. Но тогда музыка перестала бы доставлять мне радость. — Эпикрат привычно вздохнул. — Ты не сердись, Эпикрат. Дисциплины мне и у Леонида хватает.
— Это я знаю. В твои годы я играл хуже тебя. Ты и начал раньше и учили тебя лучше, это я могу сказать не хвастаясь. Но ты никогда не станешь музыкантом, Александр, если будешь пренебрегать философией этого искусства.
— Но у меня нет математики в душе, и никогда не будет. Ты это знаешь. И я всё равно не смог бы стать музыкантом, меня ждёт много других дел.
— Но почему бы всё-таки не принять участие в Играх, и в музыкальных состязаниях тоже?
— Нет. Когда я ходил смотреть — подумал, что ничего лучше и представить себе невозможно. Но после состязаний мы остались, и я с атлетами познакомился. И понял, как это всё на самом деле. Я могу побить любого из них, потому что нас учат быть мужчинами. А эти мальчики — они специально мальчики-атлеты. Они часто кончаются ещё до того, как повзрослеют. Но даже если и нет — даже если вырастут здоровыми — всё равно. Те мужчины только ради Игр и живут. Как у женщин вся жизнь только в том, чтобы женщинами быть.
Эпикрат кивнул.
— Это началось уже при мне, на моей памяти. Люди, не заработавшие себе права гордиться самими собой, гордятся своим городом, который прославили другие. А кончается это тем, что у города вообще не остаётся ничего, чем гордиться можно. Кроме своих мёртвых, которые умели гордиться собой. Ну, ладно. Зато в музыке кто бы ни сделал что хорошее — оно всё наше. Сыграй. Позволь мне послушать ещё раз. Только теперь давай поближе к тому, что композитор написал.
Александр повесил инструмент поперёк груди, басовыми струнами к себе, и мягко тронул их пальцами левой руки, а верхние струны — медиатором, который был в правой. Голова его чуть склонилась набок; казалось, он слушает больше глазами, чем ушами. Эпикрат следил за ним со смешанным чувством раздражения и любви. И, как всегда, спрашивал себя: смог бы он научить мальчика чему-то большему, если бы отказался его понимать? Нет, скорее всего тот просто бросил бы музыку. Ему ещё и десяти не было, когда он уже умел достаточно, чтобы бренчать на лире за ужином, как подобает благородному человеку. Никто не стал бы настаивать, чтобы он учился дальше.
