квартиры, изо всех сил стараясь не слышать сдавленных рыданий.
* * *
Небольшой аэродром в туркестанской степи дремлет в жарком мареве, протянув далеко в степь, почти до барханов, одинокую взлетно-посадочную полосу. Рядом с продуваемой ветром большой брезентовой палаткой скучает лошадь на привязи.
В кабине аэроплана копошится юноша в очках, ситцевой рубахе, холщовых штанах и буденовке. Механик Алеша занят важным делом: помогает комбригу регулировать тяги. Из-под аэроплана доносятся команды: «Еще нажми! Отпусти! Нажми и так держи!» Юноша в кабине скрипит педалями, от старания высунув язык.
Из-под машины вылезает Гуляков, вытирает тряпкой руки, подходит к вкопанному в землю столу возле палатки, снимает засаленный комбинезон. На гимнастерке — два ордена Красного Знамени.
Алеша кладет деталь на стол:
— Александр Иваныч, вот, гляньте, бензопровод травит. Не загорелось бы в воздухе…
— Ну, так паяй, чего ждешь.
Раздается конский топот, возле палатки спешивается группа конников, один из них, офицер с планшетом на бедре, — замкопмолка Егоров. Он докладывает:
— Товарищ комбриг, из-под Семиреченска Дутов отряд ведет на юг. Штыков двести. — Егоров достает и раскладывает на столе карту. — Вот тут, по краю солончаков идут. Думаю, с бандой Ахмата на смычку. Полк поднимать?
Гуляков качает головой:
— Батальона хватит. Еще один — в полной боевой. Егоров, старайся огнем на дистанции урона больше нанести. Пулеметы — на фланги. В сабельном с ними сходиться, когда уж совсем деваться некуда. Это — казаки, они с шашкой родились. Вперед, Егоров. Я — полечу…
Комбриг идет к самолету, застегивая на ходу шлем.
* * *
В машинах тех времен колпаков ее было, и управление аэропланом сопровождалось неимоверной какофонией из рева работающего авиационного двигателя и шума ветра.
Вид поля боя сверху у Гулякова как на ладони. Идущая между барханов колонна вдруг начинает распадаться на фрагменты, фигурки бегут, падают.
Самолет на бреющем проходит над верхушкой бархана, где за пулеметом Максима лежат два красноармейца, поливающие очередями колонну. Пара пулеметов плюется огнем и на других возвышенностях. За маревом поднятого песка мечутся попавшие под перекрестный кинжальный огонь казаки. Одни сразу падают, другие бегут с шашками наголо на пулеметы.
Бой, вернее, расстрел колонны был скоротечным. Гуляков направляет аэроплан на посадку на пятачок между барханов.
У подножия песчаной горы стоит шеренга — примерно два десятка пленных казаков в синих фуражках с красным околышем, без ремней, босые. Многие ранены. Неподалеку несколько казаков роют длинную траншею. Вокруг — оцепление из красноармейцев с винтовками.
Гуляков и Егоров идут вдоль шеренги казаков.
Егоров — громко, чтобы слышали задние — говорит:
— Каледин пустил себе пулю в лоб. Для вас все тоже кончено. Если кто скажет точно, где сейчас атаман Дутов, вы все будете жить…
Казаки, опустив головы, молчат. Один, совсем молодой, присаживается на корточки и плачет, обняв голову руками. Его одергивает стоящий рядом казак постарше — бородатый есаул в окровавленной рубахе. Гуляков всматривается в его лицо, пытаясь вспомнить, где видел.
Гуляков вздыхает:
— Они не скажут…
Он разворачивается и идет прочь, за бархан, к лошадям. И как плетью его ожигает сзади злой хриплый голос есаула:
— Комбриг, а помнишь, как клялся в верности казацкому роду? Шашку целовал? Или крови так напился, что память отшибло? Сука…
Гуляков резко останавливается, вспоминая, где слышал этот голос. Сёмка! Завалишин!
Он быстро идет назад, находит взглядом Завалишина в толпе казаков, которых уже ведут ко рву.
— Егоров, есаул со мной пойдет, мне с ним перемолвиться надо…
Есаул, хрипло дыша, с трудом месит босыми ногами раскаленный песок, Гуляков идет следом. Когда они скрываются за барханом, раздается беспорядочная пальба из винтовок и предсмертные крики убиваемых казаков. Завалишин пытается бежать назад, Гуляков удерживает его за рубаху, тащит к коновязи:
— Сёмка, погоди, дай скажу!
Завалишин с заплывшим глазом с горечью качает головой:
— Сашка, что же ты творишь! Это ж братья твои, казаки!
— Сёмка, не могу я их спасти, уже не могу! Куда вас понесло в засаду, разведки, что ли, нет!? Вот лошадь, давай отсюда, быстро!!
— Что с тобой стало, Гуляков! Это упыри же. Вы как Мамай идете — станицы жжете, баб насилуете, грабите. Зачем ты с ними! Скажи мне, я пойму!..
— Для меня, Сёмка, обратной дороги нет. Я никого не грабил, не насиловал. Я — солдат. Но не отмыться уже. Уходи, быстро!
Завалишин запрыгивает в седло:
— Уйдем вместе, Сашка! Нет такого греха, который отмаливать нельзя. Отмолишь или нет — это другой уже расклад. А сейчас — пошли отсюда!
Гуляков бьет лошадь по крупу, и та наметом несет Завалишина за пески. Гуляков с размаху садится на песок, поднимает голову, невидяще смотрит в небо, жилы на шее вздуваются, и он негромко воет:
— Господи, ну освободи же ты меня!..
* * *
Над вытяжным отверстием в крыше юрты курится дымок. Изнутри доносятся крики: «Еще! Давай! Хорошо!» Посередине юрты стоит буржуйка, на ней горка пышущих жаром камней. На циновке лежит на животе голый Гуляков. Комполка Егоров хлещет его по спине связкой прутьев — подобием веника. С другой стороны еще один мужик поддает пара, плеская водой из кружки на камни.
Гуляков кряхтит:
— Егоров, ну что ты меня гладишь. Не жалей…
— Товарищ комбриг, да это ж не веник березовый, это розги! У вас вон спина уже, как кирпич…
…Под навесом возле юрты за столом в ряд сидят обнаженные по пояс Гуляков, Егоров и третий парильщик, у каждого в руках по большому ломтю арбуза. На лицах и в позах — расслабленное удовлетворение.
Егоров шамкает с полным ртом:
— Хорош арбуз, да больно сладкий. Приторно прям, аж противно.
Гуляков вздыхает:
— Ладно, черт с тобой, давай…
Егоров подрывается с места и приносит бутыль с мутноватой жидкостью и три кружки. Наливает. Мужики чокаются, выпивают, заедают арбузом.
Егоров вздыхает:
— Эх, сейчас бы грибочков соленых…
В ответ раздаются топот, конское ржание. У стола возникает взмыленный красноармеец — вестовой.
— Товарищ комбриг! Звонили из штаба дивизии. Элемент в трудлагере взбунтовался. Лошадь в штаб пришла, а к седлу мужик приторочен с четырьмя дырками от вил в груди.
— В каком таком трудлагере?
Егоров поясняет:
— В штрафном трудовом лагере. Семьдесят верст отсюда в сторону Актюбинска, там бараки стоят, и охраны взвод.
Гуляков удивляется:
— Лагеря же Главкомтруд закрыл еще зимой, трудповинность отменили.
Егоров разводит руками:
— Да там дело мутное какое-то. Есть такой товарищ Джанибкеков, он — хозяин лагеря, а не Главкомтруд. Мужики овец пасут и стригут, бабы шерсть прядут и валяют. Вроде как враги революции. Кормежка — чтоб ноги не
