В бой идти собирается — еще того горше: всю ночь сидит, письмо строчит; у него, у ирода, там, в Неметчине, невеста оставалась, так вот он ей, со страха, што ли, али обычай у них такой, перед каждым боем отписывал свою волю. Как ей поступать в случае его смерти, все до мельчайших подробностей. Сколько времени траур носить, за кого и когда замуж выходить. Словом, до точности, быдто она сама не знает, как ей быть опосля его смерти. Пишет это он всю ночь, а сам на патрет смотрит, а ты спать не моги, потому он то и дело кличет за всяким вздором. Проканителишься с ним до утра, а утром в поход, и отдохнуть некогда. Хуже же всего было это, как он учнет счет расходу подводить, зарез, одно слово. Скаредный был, похуже жида всякого. Складные весы имел, принесешь ему из лавочки какую ни на есть пустяковину, он сичас на свои весы, и беда, коли ежели чуть-чуть супротив веса не достанет, часа полтора пилит.
Ну, пока в укреплении стояли, еще все ничего, а как пошли в большой поход, тут мне совсем карачун пришел. Переходы тяжелые, впору до ночлега добраться, сготовить ужин и спать завалиться, а он свои порядки разводит. То не туда поставил, другое — не на месте. Зачем вьюки так сложены, а не эдак. Другие господа офицеры давно уже спят и денщиков своих спать отпустили, а мой немчик как домовой гоношится, насилу уляжется. Ему-то с полгоря, а мы, денщики, загодя вставать должны, чай готовить, вещи укладывать и все прочее. Вещей же он набрал супротив других офицеров гораздо больше и совсем тоись без всякой надобности, только хлопоты да возня с ними в походе.
Измотался я за этот поход, как заяц на угонке, и не знаю, чем бы все это кончилось, как вдруг стряслась беда. На одном переходе, зазевались, штоль, наши, хорошенько сказать не могу, а только наскочила татарва на наш обоз, и не успели мы глазом моргнуть, как половину вьючных лошадей как не бывало, угнали, проклятые. В суматохе меня тоже сбили с ног и хотя не поранили, но помяли-таки достаточно, а в ту пору и вьючного конька моего немчика тоже угнали, и со всем имуществом. Освирепел мой немчик, не приведи Бог. Сейчас рапорт на меня написал, чтобы, значит, меня суду придать, за то, стало быть, будто бы я нарочно татарам его имущество покинул. На мою беду, как раз дня за два до этого я промеж солдат с сердцов говорил: "Хошь бы татары на обоз напали да этот раз-анафемский чемодан моего немчика утащили бы, я бы свечку поставил". Известное дело, с сердцов иной раз мало ли чего человек не наговорит, а тут, на горе, оно как раз по говоренному и вышло. Арестовали меня, раба Божьего, засадили. Слышу, говорят, судить будут. "За что?" — спрашиваю. А за умышленное покинутие препорученного имущества, да еще в виду неприятеля. Вижу я, дело-то на серьез выходит, не миновать мне палок. Если бы еще за дело, ну, куда ни шло, а то как есть совсем занапрасну. Обидно мне стало, так обидно, что и сказать не умею. Порешил я в горы уйтить. Все равно, думаю, пропадать, что так, что так. Как задумал, так и сделал. На походах за арестованными какой присмотр, звание одно, сами знаете. Выбрал я удобную минуту, да и айда в горы. Впрочем, в те поры не один ушел, а вдвоем.
— С кем же?
Иван на минуту как бы замялся.
— С кем? Имени я вам не скажу, не для чего. Здесь его, в горах, Николай-беком зовут.
— Я о нем слышал. Он у Шамиля наибольшим, один из самых близких людей. Так он из вашего полка?
— С нашего. Он у нас юнкером был. Немного до офицера не дослужился. Из настоящих господ.
— С чего же он бежал?
— А вы нешто не слыхали? Беда над ним стряслась. Ротного своего перед фронтом по лицу ударил. Темное это дело, доподлинно никто не знает, а толкуют разное. Сам он тоже не рассказывал. Говорили, будто бы ротный чтой-то заметил промеж своей женой и юнкером и начал с тех пор к нему всячески придираться. А тот был с характером, не выдержал, вот и вышло. Меня при этом не было — люди рассказывали. На беду, и случилось-то все это на походе, тоись что юнкер капитана ударил опять-таки же в виду неприятеля, стало быть, полевой суд и расстрел. Волей-неволей бежать приходилось. Сидели мы с ним арестованные в одной палатке, и часовой внутри стоял, да, на беду и задремал малость. Увидел это юнкер и мигает мне: орудуй, мол, а мы еще раньше перемолвились с ним насчет того, чтобы бежать. Вот я встал, потихоньку подобрался к часовому-то да и хвать его за горло, не успел он и ахнуть, забили мы ему платок в рот, скрутили веревками, ружье забрали — и вон из палатки. На счастье, ночь была темная, все спали, мы тихим манером через лагерь, мимо часовых, да в горы, только нас и видели.
— А как вы к Шамилю попали?
— А очень просто. Пришли в первый попавшийся аул и прямо к мулле. Так и так, хотим Шамилю служить и веру мусульманскую принять. Обрадовались, как родных приняли. Любо им, когда кто-нибудь из христиан в их веру переходит, а к тому же и от Шамиля по всем аулам строжайший приказ был, чтобы всех дезертиров к нему направлять. Он нашим братом во как дорожит, потому что через нас он всякие мастерства у себя заводит.
— Значит, Шамиль вас хорошо принял?
— Отлично даже. Особливо Николай-бека. Как прознал про то, что тот как бы на манер офицера, сильно обрадовался и сичас его в наибы свои предопределил. Саклю дал, коня, оружие, вещей всяких. Жену сосватал, — тоже наиба одного богатого дочь. Впрочем, теперь Николай-бек и сам богатый.
— Откуда же у него богатство?
— А известно откуда, оттуда же, откуда и у прочих. Только другие-то наибы трусы, по-волчьи норовят, цапнуть да тягу, а Николай-бек как пойдет в набег, только держись. Никто столько добычи не привозит, как он.
— Да, я слышал про него, разбойник порядочный.
На лице Ивана отразилось неудовольствие.
— Разбойники те, что по дороге безоружных грабят, а Николай-бек джигит. Храбрей и удалей его во всем Дагестане нет.
— Говорят, в его шайке много русских беглецов. Оттого ему часто удается вводить в заблуждение русских. Вроде того, вот как ты меня вчера.
— Это верно. Я тоже у Николай-бека служу, и вот эти тоже, — кивнул он головой в сторону дезертиров. — Нас у него человек до двадцати, и все мы за него, как за своего батьку, потому не человек — орел. Вот погоди, сам увидишь.
— А не грех вам своих же убивать? Я слышал про подвиги шайки Николай-бека, хуже чеченцев.
— Ничего не поделаешь! Нам тоже спуску не дают. Оно так колесом и идет, либо ты зубами в чью-нибудь глотку вцепишься, либо тебе горло перехватят. А что между нашим братом злодеев много, это верно. Вот хоть бы взять к примеру Филалея: зверь, тигра лютая, и того мало. Просто дьявол, а не человек. Сколько он народу православного перебил, чай, и сам счет потерял. Лютует, не приведи Бог.
— С чего же это он такой? — спросил Спиридов, с омерзением поглядев издали на рыжую, взъерошенную фигуру Филалея с свирепым, красным лицом заправского палача.
— Бог его ведает; должно, причину какую имеет, — уклончиво отвечал Иван и, подумав немного, добавил: — А и то сказать, и с нашим братом-солдатом другой раз ох-ох, как расправляются, поневоле к Шамилю уйдешь. Вон, видите, там другой, что рядом с Филалеем, черный такой, на цыгана похож, послушали бы вы его, какую муку он перенес. Впрочем, ежели правду говорить, наши иной раз лютуют больше с тоски-отчаяния. Думаете, сладко жить нам среди нехристей, вся душа изныла, а податься некуда, тоись как я есть, ни взад, ни вперед. Вот и осточертеет человек и почнет бесноваться, думает хоть этим тоску-злодейку размыкать… Все это понимать надо.
Сказав это, Иван понурился и долго сидел опустив голову, погруженный в свои невеселые думы. Спиридов больше не стал ни о чем его расспрашивать.
Под вечер Спиридову пришлось быть свидетелем страшной и малопонятной ему сцены, произведшей на него грубое впечатление.
Перед самым закатом солнца он увидел, как дезертиры, и в том числе Иван, разостлав на траве ситцевые платки, серьезно принялись готовиться к вечернему намазу. Став на колени лицом к Востоку, они несколько минут усердно и набожно молились, то воздевая руки, то прижимая их к груди, с телодвижениями истинных правоверных.
