— Да.
Она встала. Стряхнула травинки с юбки. Подобно серне, пошла по каменной россыпи, да так грациозно, что невозможно оставаться спокойным, глядя на нее. «Ты грубый солдат, — упрекнул я себя. — Что ты возомнил о себе? Ты — самый обыкновенный негодяй, который старается воспользоваться ситуацией. Не глупи, Грабовац! Что сказали бы о тебе товарищи? Неужели для этого Минер оставил ее с тобой?..»
Мы шли к западу. Невдалеке виднелся сожженный дом Бойо. Год назад в этом самом доме я разговаривал со стариком. Он был настроен в нашу пользу и поддерживал социалистическую республику.
Это был крупный старик с белыми как лунь волосами. Морщинистый и загорелый. Встав со своего треножника, он приветливо встретил меня и Мурата. Во дворе заливалась собака.
— Ты должен сказать об этом, — обратилась к Бойо жена.
— Да, — ответил он. — Я скажу.
Я так никогда и не узнал, что он хотел сказать.
— Ну как вы? — начал он и, повернувшись ко мне, заметил: — Я давно тебя не видел. Приходил бы чаще. Не слишком ты частый гость. Я знаю, о чем ты думаешь: на войне командира не спрашивают, где он будет завтра.
— Я ухожу, — произнесла жена Бойо и у двери добавила: — Не забудь сказать им.
Закрывая за собой дверь, она улыбнулась мне и Мурату. Бойо было за семьдесят. Его жене — не больше сорока. Это была высокая и хорошо сложенная женщина. Детей у нее не было, и ей удалось сохранить фигуру. Кроме того, горянкам больше всего приходится возиться со скотом. Это ведь легче, чем пахать и копать. Они лучше питаются и не мучатся так, как женщины равнины.
Сколько ухода, например, требует кукуруза! Сперва надо вспахать поле, потом окучивать и окапывать побеги. И пропалывать нужно часто. При такой работе спина всегда согнута. Тяжкая жизнь! А эти держатся прямо, даже когда косят траву. Зимой, правда, потяжелее, потому что больше скотины, но в целом-то живется им легче, да и еда получше.
— Может, я суеверен, — произнес Бойо, — но мне кажется, что вы уйдете из этих мест.
— Почему? — спросил я.
— Придут васоевичи[16].
— Это не значит, что ты суеверен. Ты просто боишься, — улыбнулся я.
— Не поправляй меня, — заметил старик. — Смеяться будешь потом. — Он обратился к Мурату: — Я думаю, что тут не до смеха.
— Ладно, — примирительно сказал я, — дело, конечно, серьезное.
— Я был в субботу в городе.
— Неужто ты ходил туда?
— Ездил на коне. Пешком я больше не могу ходить.
— О чем там толкуют?
— На границе Боснии с нашей местностью ведут бои итальянцы.
— А васоевичи?
— Подходят, а с итальянцами что-то не в порядке. Это для меня неприятная новость. Васоевичи — самые страшные бандиты. У них много бывших унтер-офицеров, жандармов и чиновников. И с винтовкой они ловки.
Кто же подоспеет первым, если у итальянцев что-либо произойдет? Я гадал, пересчитывая головешки в печке: бандиты, пролетеры, бандиты! Выходило, что бандиты придут первыми.
— Что молчишь? — спросил Бойо.
— А что думают в городе, если итальянцы прекратят воевать?
— Там, — ответил он, — на Дрине, уже разбили один полк. Теперь их река прикрывает. Говорят, англичанин их прижал в Африке. Если он высадится, с итальянцем готово.
Мурат, казалось, не обращал внимания на наш разговор. Он, видимо, придерживался мнения, что в этих краях любят слишком много фантазировать. Я тоже думал, что эти вести неосновательны. Об этом я получил сообщение из комитета. С тех пор прошел год. Бойо уже нет в живых, а мы только теперь ожидаем, что итальянцы выйдут из войны.
— Немногословный он человек, — проговорил Мурат, когда Бойо вышел.
— Никого нет, — сообщила, входя, хозяйка. — Вас никто не видел, когда вы подходили?
— Нет, — ответил я. — Мы шли по опушке.
— Я знаю, тебя трудно увидеть. Ты — настоящий гайдук.
Женщина улыбнулась и присела рядом с Муратом на скамейку.
— Вы, наверное, голодные?
— Вот нацедил. Студеная, — произнес Бойо, появляясь в дверях с флягой в руке.
— Я не буду пить, — отказался я.
— А я тебе есть не дам.
— Ты же знаешь, что мы не пьем!
— Негоже это, по-моему. Что ж это за армия?
— Не по приказу.
— Да уж попробуйте.
— Ладно, — уступил я.
— Так я и знал.
Мурат засмеялся и протянул руку за рюмкой. Старик налил и себе. В отличие от нас перекрестился:
— Бога вы не любите…
— Будь здоров, — сказал Мурат старику.
— Будь и ты.
— Крепкая, — оценил Мурат.
Когда мы выпили по одной, старик лукаво сощурился и налил снова. И засмеялся, обнажая корявые желтые зубы:
— Без этого огонька немца не выгонишь.
— Смеешься? — заметил я.
— Противнику надо ножку подставлять.
— А разве мы с тобой противники? — удивился я.
— Вы-то друзья. Но из-за этой дружбы итальянцы спалят мне дом.
— А придем мы, другой поставим.
— Да только другую голову мне не сможете приделать.
— Ты свое пожил, — проговорила его жена.
— А тебе б хотелось, чтоб меня убили?
— Не позорь меня перед ребятами…
— Хотелось бы, чтоб меня убили? — повторил старик.
— Заладил…
— Это — не ребята. Это — солдаты.
— Мы такие же, как ты, — возразил я.
— Ты это всерьез?
— Всерьез.
— Когда победите, смотри, не говори по-другому.
— Не стану.
Грузный, с широким лицом и приплюснутым носом, он походил на индейца. Тонкие губы сжаты. В веселых глазах прыгают лукавые искорки. Мурат не сводил с него глаз.
— Сколько тебе лет?
— Семьдесят два.
— Не дашь.
— Неужели? — искренне удивился старик.
— Ты самый молодой старик из всех, кого мне довелось видеть.
— Но все-таки старик. Принеси меду, — велел он жене. — Горный медок у меня. Душистый.
Мурат плутовски покосился на меня и улыбнулся.
«Может, этот мужик, — подумал я о Мурате, когда меня немного разобрало, — не бог весть какой вояка. Но никем иным он сейчас не может быть… И опять ты думаешь не о том, о чем стоило бы!»-разозлился я на себя.
— Куда ты теперь? — спросил меня старик.
Я указал в направлении Црного Врха.
— Ну тогда — во здравие. И людям, которыми командуешь. И тем, что повыше, — командирам.
— Ладно!
Он проворно встал. Мы тронулись по склону. Мохнатые лапы сосен хлестали нас по головам…
Потом мне рассказали, что Бойо убили на пепелище собственного дома. Жену его отправили в лагерь. Мурат погиб на Сутьеске. Я видел, как он упал: пуля попала в голову. Этот ушедший мир был настолько силен, что постоянно присутствовал в моих мыслях…
Мне хотелось, чтобы Адела сама спросила, почему я так суров с нею с тех пор, как мы остались одни. Я бы ей на это ответил: «Не надо сейчас об этом». Однако она спросила о другом:
— Все твои люди, что в прошлом году были здесь, участвовали в битве у реки?
— Нет, — ответил я. — Взвод был тот же, но за год десять человек погибло. То по одному, то по двое. На реке со мной было двадцать четыре человека, из них одиннадцать — новых.
— А дезертиры были?
— Один.
Я хотел подняться, но что-то неведомое удерживало меня. Заметив это, Адела быстро встала.
— Пошли.
— Чего торопиться?
— Нужно найти место для ночевки.
VI
Я чувствую себя таким же несчастным, как и все люди, когда они ошибутся. А ошибся я, видно, давно. Чего же ты теперь злишься? Почему прямо не скажешь ей о том, что думаешь? Ах, она в твоем воображении — гимназистка. И женщина. А что, разве марксизм не изменил этих понятий? Шахтер, конечно, всегда работает под землей. Но разве теперь не сможет в него влюбиться нежная студентка с шелковистыми волосами? Естественно, что многие из шахтерских детей и при социализме захотят быть шахтерами. Ну и что из этого? Ведь они смогут изучать и языки и получать высшее образование. Слушать концерты. Ездить за границу. Они смогут стать и врачами, и преподавателями, и инженерами. Новый строй открывает перед ними любые возможности. Да, это все так, но груз старых представлений еще был так силен, что я никак не мог от него освободиться. Опять и опять меня сверлила мысль о том, что мы принадлежим к разным мирам, хоть мы сейчас и вместе.
— Что ты такой сердитый? — спросила Адела.
— Если расскажу, ты обидишься.
— Не обижусь. Ты мне как брат. — Она взяла меня под руку. Другой рукой она держала винтовку. Если б не винтовка, мы были бы воплощением любовной парочки.
— Как это ты шестнадцати лет оказалась в седьмом классе?
— Меня шести лет послали в школу. Прежде чем пойти в лес, я училась в гимназии.
Слово «в лес» она понимала типично по-городскому. В городе все из камня и нет леса. И весь остальной мир, кроме моря, такого же ровного и чистого, как городской асфальт, для нее — лес. Должно быть, это неприятное чувство.
