— Зови, — оживился Борис Николаевич, тыча самокрутку в пепельницу, а в следующую минуту доктор пожимал руку Дмитрию и радушно говорил: — Садись, мой юный коллега, устал? Есть хочешь?
— Спасибо, Борис Николаевич, и не устал, и есть не хочу. Промерз только.
— Сейчас мы тебя обогреем. — Доктор отворил дверь, позвал санитарку. — Приготовь-ка, Марфа, чайку!
Дмитрий достал из-под меховой куртки листовки.
— Принес вам для распространения.
— Давай, давай, придет Вера, передам, это по ее части. На вызов ушла. — Доктор Красносельский развернул одну из листовок, ладонью разгладил на столе. — Ишь ты, как разрисовал Гитлера, — заулыбался он. — Так его, сукиного сына, штыком по седалищным нервам... И текст бойкий... Бойкий-то он бойкий, а немец все-таки под Москвой. Клин, Истра, Ясная Поляна... Кто бы мог подумать, что до самой нашей Москвы дойдут... Ничего не понимаю, разум отказывается верить! — Борис Николаевич шагал по кабинету, как бы разговаривая с самим собой, потом достал из кармана газету, приспособленную для отрыва клочков на цигарки, развернул ее. — Если не искурил, прочту я тебе, друг мой Дмитрий, германскую сводку. Вот она, уцелела частично... «Падение Ленинграда и Москвы и занятие других объектов являются в большей мере вопросами времени и метеорологических условий, нежели вопросами преодоления военного сопротивления». Слышал, какой тон, какой нахальный тон! Они уже не считают нашу армию серьезной военной силой... Какое бахвальство. Оно им дорого обойдется! — Борис Николаевич оторвал от газеты клочок, насыпал табаку-самосаду, свернул цигарку, прикурил от лампы. — Трудное время настало, — негромко продолжал он. — Я вот, Митя, никогда не страдал бессонницей, и нервы у меня были железные. Само собой понятно, врачу нужны именно железные нервы, чтобы не раскиснуть, когда нужно брать быка за рога, когда иной раз минута решает — жить человеку или не жить... А теперь стали пошаливать нервы, и бессонница одолевает. Часто лежу и думаю — что, как, почему? Почему ползут мимо больницы их танки, проскакивают их машины? Порою мне чудится, будто не дорогу утюжат колеса и гусеницы, а мое сердце, будто по моему сердцу шлепают и шлепают кованые сапожища. И не спится от боли, от горя, от того, что ты не можешь повернуть все по-своему.
Санитарка внесла горячий, с душистым запахом смородины чай.
— В хате Ефросиньи Клюевой гульба идет, — с осуждением проговорила она. — Вот бесстыдная баба, понавела полную горницу немцев и бражничает с ними.
— Паршивая бабенка, при любой власти не теряется, — брезгливо бросил доктор, потом попросил санитарку: — Скажи, Марфа, Рублеву — пусть готовится в путь. И Митю отвезет, и медикаменты в лес переправит.
— Не вернулся еще наш завхоз.
— Что это он задержался? — встревожился доктор.
— Борис Николаевич, у вас же завхозом работал Толмачевский. Где же он теперь? — удивленно спросил Дмитрий.
Доктор подмигнул ему.
— И не говори, Митя... «Толмачевского» нет, есть «Рублев». Так сказать, перекрестили для безопасности. Наш перекрещенный — хитер, изворотлив, любого обведет. Одним словом, молодчина!
Вскоре вернулся и сам завхоз. Если бы Дмитрий встретил его не здесь, не признал бы в этом человеке бывшего батальонного писаря. На Толмачевском был старый, подпоясанный веревкой пиджак, старая шапка-ушанка, лапти. Лицо его густо заросло жестковатой темной щетиной, которая уже превращалась в окладистую бороду.
— Кого я вижу! Митя! — Толмачевский бросился к Дмитрию, потискал его, потом деловито стал докладывать доктору о том, что привез три мешка бинтов, сыворотку.
— Раздобыл десяток ампул крови... Правда, кровь немецкая... Но я думаю — ребятам нашим сойдет.
— Сойдет, — подтвердил доктор.
Прибежала санитарка.
— Хата непутевой Фроськи горит! — сообщила она. — Догулялась, достукалась, негодница!
Догулялась, достукалась Ефросинья Клюева... Когда пьяные солдаты уснули впокат, кто на полу, кто на лавке, кто в сапожищах на чистой хозяйской постели, сразу отрезвевшая Ефросинья натянула ватник на разорванную кофту, обула валенки, закутала платком голову. Она вышла во двор и стала из хлева носить под окна солому, потом в сенцах взяла загодя приготовленный бидон с керосином и облила солому. Возвратясь в избу, Ефросинья полила керосином горницу, где на все лады храпели сваленные самогоном захватчики, зло глянула на того рыжего, с волосатыми сильными руками унтер-офицера, который рвал на ней кофту, зажгла пучок соломы и швырнула на пол. Сама метнулась из хаты, заперла дверь на замок, Подожгла еще солому под окнами, кинулась к запряженной лошади и уехала...
Никто не знал, куда девалась Ефросинья Клюева, помянувшая друзей своих пламенем пожара и гибелью восемнадцати фашистов...
Этот пожар взбудоражил немцев, что были расквартированы по другим избам. С улицы доносились крики, стрельба.
Толмачевский пошел запрягать лошадь, но вернулся расстроенный.
— Борис Николаевич, теперь не проехать, всюду шныряют немцы, дороги перекрыты, — сказал он.
— Ладно, отложи поездку, — согласился доктор.
— Мне здесь оставаться нельзя, — забеспокоился Дмитрий.
— Ничего, ничего, — успокаивал доктор. — В случае чего, мы упрячем тебя...
— Лучшее место — лес... Я уйду, Борис Николаевич, — возразил Дмитрий. — Хату Клюевой, видимо, поджег кто-то из наших. Немцы будут искать поджигателя.
— Да, пожалуй, верно, будут искать, — ответил доктор. — Трифоныч, — обратился он к завхозу, — найди-ка ему халат подлинней да попросторней и косынку белую на голову. По снегу проползет Митя в белом.
...Снег был глубокий и рыхлый, еще не успевший слежаться. Дмитрий полз вдоль больничного забора, время от времени останавливаясь и прислушиваясь. Там и сям трещали в селе автоматные очереди, слышались крики, по-змеиному шипя, в небо то и дело взлетали яркие осветительные ракеты.
От больничного забора Дмитрий пополз к длинному колхозному сараю, что чернел вдали. За тем сараем обрыв замерзшей речушки, а за речушкой — спасительный лес. Добраться бы до леса, только до леса, а там сам черт не страшен!
Дмитрию было жарко, и трудно понять: то ли пот заливал глаза, то ли таял снег на лице. Как только белое поле освещалось мертвенным светом ракеты, он прижимался разгоряченным лицом к холодному снегу и лежал, притаившись, И опять ему вспоминался лейтенант Шагаров. Злился, очень злился он когда-то на строгого лейтенанта, но пригодилась его наука...
Гасла ракета, и Дмитрий полз дальше. Вот и сарай. Он хотел было вскочить, но вдруг из-под самого сарая вырвалась ракета, и рядом, шагах в десяти, он увидел немца с автоматом на груди и ракетницей в руках. Дмитрий вдавил тело в снег. Казалось, немец вот-вот увидит его и полоснет очередью из автомата.
«Как же я не заметил, что ракеты летят от сарая?», — Подумал Дмитрий, с удивлением замечая, что он совсем не чувствует страха, что он расчетливо присматривается к немцу, который, выпустив ракету, хватает автомат и пугливо озирается кругом. «Ему страшно, ему», — злорадно посмеивался про себя Дмитрий. Но ведь солдат может всю ночь пускать ракеты... Что делать? Как уползти отсюда? Дмитрий боялся пошевелиться, чтобы не выдать себя.
Солдат опять выстрелил из ракетницы и крикнул кому-то. Откуда-то со стороны откликнулся хрипловатый голос.
«Оказывается, они окружили все село... Да, да, вон там и там вспыхивают ракеты», — рассуждал Дмитрий.
Ему становилось холодно, мелкая, противная дрожь охватывала тело. «Так и замерзнуть можно», — тревожно подумал он и вдруг решился: нужно прорываться, лежать здесь бессмысленно, отползать назад тоже бессмысленно.
Он осторожно достал парабеллум, и когда солдат выпустил очередную ракету и она вот-вот должна была погаснуть, он дважды выстрелил в немца, кинулся к обрыву, кубарем скатился вниз и бросился к лесу. Он слышал, как у сарая истошно вопил подстреленный им солдат.
Утопая в снегу, Дмитрий шел лесом, ничего и никого не боясь.
— Знаешь, Гусаров, не мое дело, кому она там улыбается да с кем в снежки играет, — сердито отмахнулся Сеня Филин, услышав рассказ Дмитрия о Полине и Кузьме Бублике.
— Но ведь она подпольщица, вы сами втянули ее.
— Втянул да ошибся! — почти крикнул Сеня Филин, потом увещевательно добавил: — Ты, Гусаров, поменьше о пустяках думай.
Дмитрий обозлился. Ему казалось, что Сеня Филин скажет что-то другое, успокоит, станет уговаривать: ничего, мол, страшного в том нет, если девушка улыбнулась кому-то... Или, наоборот, сам возмутится поведением Полины, а тот просто-напросто отмахнулся, посоветовал не думать о пустяках. Но разве это пустяк? — в мыслях не отступал Дмитрий от комсомольского вожака. И не знал он тогда, не догадывался даже, что в штабном домике Сеня Филин доказывал Романову:
