— Куда тебя черти!.. — недовольно проворчал связист, прикрывая руками телефонный аппарат, чтобы не свалила. Он сидел внизу, на дне, и Майя не сразу заметила его.
Сержант Борисов оглянулся, но ничего не сказал, Майя стала рядом с ним. Из кустарника один за другим выползали немецкие танки и по бревенчатому настилу двигались к лесу. Башенные стволы раскачивались, как маятники, и белые кресты на броне наводили жуть, Во время прорыва Майя не видела немцев: стреляли наши пушки, наши солдаты бежали вперёд, бежала и она, и все было как в бреду, непонятно и сурово; теперь же иная картина боя разворачивалась перед ней, и она по-иному воспринимала её, — с полным сознанием, как боец, и от этого чувствовала себя смелее и увереннее. Она насчитала четыре танка. Потом показался из кустарника тягач. В открытом кузове рядами сидели автоматчики, как оловянные солдатики, неподвижные, одинаковые, в сизых шинелях и угловатых касках. За тягачом опять ползли танки. Они словно выныривали из кустарника, и не было им конца. На полпути между кустарником и лесом головной танк неожиданно остановился. Открылся люк, и выглянул немец. Посмотрел вокруг, затем высунулся по пояс и снова посмотрел вокруг. Нагнулся, что-то сказал в люк и спрыгнул на дорогу. Следом вылез из танка второй немец. Они прошли шагов десять вперёд и остановились у взрыхлённого снега.
Никто не стрелял. Будто замерла оборона. Сотни солдатских глаз следили за тем, что будут делать немецкие танкисты. Майя плотно прижалась к брустверу, сердце её гулко стучало, но ей казалось, что это бьётся пульс земли. А рядом спокойно стоял сержант Борисов. Неприкуренная цигарка свисала у него с губы, и он медленно перекладывал её с одного уголка рта в другой.
— Приготовиться! — сказал связист, принимавший команды с наблюдательного пункта.
Сержант Борисов, не оборачиваясь, слегка приподнял руку — это тоже означало команду «приготовиться!» — и Майя отчётливо услышала, как устрашающе клацнул орудийный затвор.
Между тем немцы все ещё стояли впереди танка на бревенчатом настиле и о чем-то спорили. И вдруг, резко повернувшись, поспешно зашагали к танку. Но в это время звонкая автоматная очередь рассекла тишину. Шедший позади немец подпрыгнул, как под ударом кнута, и упал, а передний уже был у танка, схватился за поручни.
— Огонь! — крикнул связист из окопа.
Борисов взмахнул правой рукой. Грянул выстрел, и Майя почувствовала, как тёплой волной обдало щеку. Земля словно перевернулась вверх ногами и снова встала на место. Бронебойный снаряд сорвал крышку люка и рассёк немца надвое. И тут же на стволе башенного орудия вспыхнул ответный огонёк. Вражеский снаряд яростно просвистел над окопами и ухнул далеко позади, в лесу.
Так начался бой.
Орудие било резко, взвихривая возле окопа снежную пыль. Воздушной волной с ели смело снег, облегчённая ветка поднялась, и теперь были хорошо видны не только дорога и кустарник, но и широкая полоса светло-голубого неба. Чёрный дым клубился над головным танком, и в этом дыму вспыхивали жёлтые языки пламени. Танк был подбит и горел. Второй танк свернул было на обочину, пытаясь обойти головной, но сразу увяз в болоте по самую башню. Его тоже подожгли снарядами. С тягача спрыгивали автоматчики и бежали в кустарник, а танки, отстреливаясь, пятились по настилу обратно. Артиллеристы успели подбить ещё один танк. Три чёрных дымных гриба слились в один большой, и он медленно отплывал в сторону, растворяясь в голубом небе. От близкой стрельбы у Майи гудело в ушах, ей казалось, что полопались перепонки. Она не слышала, как на высотках захлёбывались пулемёты, как сухо трещали противотанковые ружья, как по лесу рвались ответные немецкие снаряды.
Чувство, какое испытывала Майя в эту минуту, первую минуту боя, было для неё необычным, скорее радостным, чем тревожным, потому что она видела пока только разрывы своих снарядов, видела подбитые и подожжённые немецкие танки, убегающих автоматчиков, и это радовало её и вселяло уверенность в исход боя; но она испытывала ещё и чувство страха, как всегда бывает на передовой, хоть в наступательном, хоть в оборонительном бою, и эта боязнь чего-то, то ли своей смерти, то ли смерти других, заставляла её ёжиться, прижиматься плотнее к брустверу. Она совсем забыла о том, о чем только что думала, стоя в блиндаже у печки, к чему готовилась, — к подвигу, совсем забыла об этом и не мигая смотрела сейчас, как разворачивался на бревенчатом настиле бой.
А сержант Борисов все также спокойно взмахивал рукой, и после каждого его взмаха пронзительный звук выстрела ударял в уши. Табак из цигарки высыпался, с губы свисала теперь пустая газетка, и он уже не передвигал её, просто не замечал.
Немцы отступили в кустарник, оставив на дороге три пылавших танка. Пулемёты на высотках продолжали прочёсывать поляну, но орудия смолкли. Наступила короткая тишина, и в этой тишине Майя ещё сильнее почувствовала, как у неё гудит в ушах: такое ощущение, будто она купалась в реке и в уши набралась вода; хотелось зажать их ладонями и, наклонив голову, попрыгать на одной ноге. Она зажала ладонью сначала одно, затем другое ухо, но прыгать не стала; отпустила ладонь — гул на секунду стих, и она услышала хрипловатый голос связиста, принявшего команду с наблюдательного пункта:
— Фугасным!.. По кустарнику, беглый!..
Майя только теперь заметила, что вражеские танки, рассредоточившись, обстреливали наши позиции. То тут, то там по кустарнику мелькали ярко-белые вспышки выстрелов. Немцы успели установить лёгкую миномётную батарею, и она тоже повела огонь по лесу. Мины рвались над головой, ломая ветки, рассекая стволы, и ельник наполнился таким треском и шумом, словно кто-то прикатывал деревья огромным тяжёлым вальком.
— Фугасным!.. — крикнул сержант Борисов.
Снова над бруствером взметнулась снежная пыль. Начало бить наше орудие, и за грохотом выстрелов Майя опять уже ничего не слышала. Только: у-ух, у-ух!.. И звуки эти, казалось, пронизывали все её тело, а в щеку била тёплая волна, пахло порохом, опалённой травой, гарью. Снег впереди орудия покрылся серым пеплом.
Сержант Борисов продолжал спокойно смотреть вперёд, и это спокойствие невольно передавалось Майе. Она тоже увидела, как немецкие автоматчики выбежали из кустарника и под прикрытием своих миномётных батарей и танков кинулись в атаку. Они двигались напрямик по снегу и на ходу беспрерывно строчили из автоматов. По ельнику зашуршали пули, на каски посыпалась сбитая с веток хвоя. Дым от горевших танков застилал половину поля, и Майя не видела, что делалось на бревенчатом настиле, но другая половина — как блюдце перед глазами. Немцы метались по полю, попав под перекрёстный огонь наших пулемётов, падали и чёрными кочками застывали на снегу.
Первая атака вскоре была отбита. Но немцы, словно озлобясь, усилили миномётный обстрел. Теперь они били более уверенно и точно. Они засекли орудие. Мины рвались у самого бруствера, застилая дымом и снежной пылью горизонт.
— Нащупали, сволочи! Надо менять огневую, — Борисов повернулся, чтобы подать команду орудийному расчёту, но в это время почти рядом с окопом разорвалась мина. Сержант рукой схватился за плечо, прислонился к стенке и, подгибая колени, стал медленно оседать; по шинели расплывалось тёмное пятно.
Он уже не видел, как солдаты на руках перекатывали орудие на другую позицию. Майя перевязала сержанта и волоком на плащ-палатке переправила в тёплый блиндаж.
— Ну бьёт, ну садит, хлеще, чем под Сожью, — ворчит наводчик Ляпин, протирая глазок панорамы.
Ефрейтора Марича, как магнитом, тянет под щит. Он все плотнее и плотнее прижимается к наводчику.
— Идут уже? — спрашивает он и так втягивает голову в плечи, что неширокие поля каски, кажется, лежат на погонах.
— Чего тулишься! — сердито отвечает Ляпин. — Развернуться негде.
Лес стонет от залпов и взрывов, надломленные ели с шумом падают на землю. Пули стригут по веткам, и хвоя осыпается на голубоватый в тени снег.
— Идут уже? — снова спрашивает Марич. Он припал на колено и почти обнял станину. Настывшее железо обжигает руки, но ефрейтор не замечает этого.
Ляпин смотрит в панораму.
— Кто идёт, куда идут? — торопливо повторяет он. — Что ты, Марич, трусишь? Там же наши ребята. Да разве сержант Борисов пропустит?..
Не верит ефрейтор наводчику, но из-за щита выглянуть боится. Ему кажется, что немецкие танки уже прорвались и движутся прямо на орудие. Иначе откуда такой треск? Это хрустят сучья под гусеницами! От такой догадки сердце сжимается, и под рубашкой гуляет холодный ветерок. А ведь только что было такое солнечное утро, так красиво и мирно серебрились заснеженные ели, и он, ефрейтор Марич, начинал уже думать, что воевать совсем не страшно — вырыл окоп и лежи в нем, отдыхай. Только холодно и жёстко, но это не так страшно, и напрасно он раньше боялся идти на передовую. Даже если и бой — подноси снаряды и стреляй. Ведь так было во время прорыва. Так и будет всегда. А пройдёт месяц, глядишь, и медаль дадут. Кому не хочется вернуться домой с наградой? Щегольнёт тогда бывший парикмахер перед своими друзьями, знайте, мол, что умеем и бритвой, и ножницами, и автоматом! Медаль на груди — на зависть всем парикмахерам города. Председатель артели усаживает в кресло: «Назначаю тебя, Иосиф, заведующим „Мужским залом“. А то, может, и в заместители к себе возьмёт? Все может быть… Так весело мечтал Марич, лёжа в своём окопе, и вдруг команда: „К орудию! Идут танки!..“ Нет, теперь никаких медалей ему не нужно, если бы даже у него и были награды, он немедленно отдал бы их, лишь бы разрешили ему сейчас уползти в щель, лечь на дно и лежать, пока все стихнет.
