— Не отпускает, — ответил Иван.
Выпили по третьей. Засобирался Иван. Полковник вышел в комнаты, когда вернулся, выложил перед Иваном лист, вдвое сложенный.
— Доберешься до Грозного, до Ханкалы, просись в Ленинскую комендатуру. Написал тебе там. Это мой хороший товарищ. Скажешь, что от меня. Ну, бывай, солдат.
Громко по ушам ударила музыка. По двадцатому разу исполняли «Владимирский централ».
— Брат, гуляем, да.
Иван подумал, откуда у Саввы столько денег.
— Богатый, ты, Савва. Чего опять прешься на контракт?
Савва музыку старается перекричать, потянулся через стол:
— Скучно жить, да. Народ жадный, да. Приходится силой отбирать… ха-ха-ха, — заржал хитрый калмык.
Мерцали над головами гостей цветные фонари, тянуло влагой с реки. Заполночь пошло самое веселье: сплясали ряженые с медведем, всплакнул «скрипач Моня», и началась дискотека под светомузыку. В центре залы танцевала пухлогубая брюнетка в розовом с рюшками; она томно изгибалась всем телом; полупрозрачная юбка на ней дрожала и кружилась, бессовестно высоко заголяя шоколадные ее бедра.
За нее и подрались…
Савва пьяно пристраивался к брюнетке — шептал на ухо; та отмахивалась от Саввы, кружилась вокруг. Первым в драку полез коротышка, похожий на муравья. Он встал поперек танца и, уперев руки в бока, что-то говорил Савве. Савва на него внимания не обращает, лезет опять к пухлогубой.
Коротышка и хлестанул Савву сзади в ухо.
Тут и понеслось — такая свалка началась.
Иван кинулся в кучу, да сразу и словил в нос — кровью сморкнулся; выстрелил в ответку с двух рук. Коротышка как подкошенный рухнул. Гомон, вопли. Чужой парень оскалился напротив, блеснуло золотым из открытого рта — вроде как разнимать лезет. Савва на него прыгнул, — завалились оба с грохотом, потащили за собой скатерти с тарелками, плошками. Весь пол изгадили: скользят по салату, заливное хлюпает под ногами. Иван машет руками: попадает, но чаще прилетает ему. Его за ноги дернули: когда падал, зашибся затылком о ножку стула.
Но дрались не зло, с ленцой. Ногами потоптали друг друга, но насмерть — в дых не били. Потихоньку и растащили кучу-малу. Девицы повизгивают, раны бойцам водкой заливают; те хрипят, водку внутрь льют без закуски. Щиплет раскровавленные губы. Горячатся после драки.
— Если б он сзади не подлез, я б его…
— А-аа… больно ж… да не три!
— Наливай…
Золотозубый скулу ушибленную трет.
— Дураки, ягрю, чего дрались? Можно на словах объяснить, ягрю. Ты с какого полез на него, Витек?
Коротышка Витек зуб выплюнул на ладонь, показывает всем:
— Путем, погуляли. Факт! Будет фево в Грозном вспомнить.
Иван краем уха за такой разговор: послышалось что ль — Грозный?
Савва пропал куда-то, но вдруг появился.
— Халдей хочет с нас деньги за колонки и светомузыку. Несправедливо, да? На берегу баркас. Ты посиди, я договорюсь…
Пристань ходила ходуном.
По рассохшимся доскам Иван торопливо шагает за Саввой. Буксирчик, закопченный с носа до кормы, трясется как в лихорадке; ворчит, покашливает на холостых оборотах старик-дизель.
— Пдава-ай! — командует с палубы матросик.
Иван бросает конец на буксир. Вслед прыгает сам. И вдруг с берега закричали:
— Пацаны-ыы…
Буксирчик уже отваливал от причала — забурунилось под кормой. Снова послышалось уже совсем близко:
— Стойте, ягрю, нас возьмите!
Фигуры появились на причале, хрустнули доски.
— Эй, стоп, давай назад! — заметался Иван. — Слышишь, чего сказал? Этих возьмем…
Приняв последних пассажиров, буксирчик отошел от старой пристани и заскользил по черному зеркалу реки. Поплыли мимо огни испорченной светомузыки.
Далеко за кормой взвыла милицейская сирена.
Пока набирал буксирчик ход и замирились. Выяснилось, что на самом деле говорил тот Витек о Грозном. Оказались оба таганрогскими: золотозубый Костя Романченко и коротышка Витек Пальянов.
— Мы завтра собирались, ягрю, на поезд до Моздока, — отдышался золотозубый Костя. — Я ж говорил, давай на вокзале перекантуемся.
Ржач стоит на корме. Савва с Витьком гогочут.
— Костян, а ты заплатил халдею? Нет? А пацаны тоже…
— Злой халдей, как собак, да… ха-ха-ха.
— Го-го-го.
Навеселе и поплыли. Тарахтит дизелек. Тужится буксирчик против течения.
Вместе с матросиком распили бутылку, что успел прихватить Савва, потом принялись разбавлять капитанский спирт. Костя рассказал о себе:
— За деньгами я еду, браты. Мечтаю дом построить с белой беседкой, и виноград чтоб лозами вился… У Витька в Грозном, ягрю, служит брательник. Сапером он. Пишет, что зарабатывают под тридцатник. Это в месяц-то! Мы с Витьком и подались до военкомата на контракт. Ну и что ж, что не воевал раньше?.. Как не держал автомат? Я срочную старшиной закончил в инженерном, ягрю, батальоне… Песню знаешь про саперов?
Костя вдруг подобрался, поводил челюстью, разминая ушибленную скулу, и запел, чеканя фразы:
— «Саперы всегда впереди в наступленье, пока бьется сердце в груди! На вер-наю гибель идут без сомненья отчизны верные сыны!»
Тлеет огонек у сигареты.
— Вот так. А ты… автома-ат! Строевая, ягрю.
Так ведь и не поверишь сходу: картинная какая-то история — глупость, а не история.
А ты верь, читатель, верь на слово. Всякое случается на войне: сойдуться люди, как и не придумаешь, не сочинишь. Разные люди с характерами. Война расставит по своим местам, каждому точку опоры обозначит.
Пожилой читатель упрекнет. Писатель, ты есть натуральный разгильдяй! Война — это когда за Родину, за большую цель, идею. А у тебя?.. Напились, подрались: носы расквашенные, юбчонки с ножками, буксир старый, чайки-дуры!
Позвольте, уважаемые, а о какой войне мы ведем речь?
Если о той, когда «вставала страна огромная», то, извините, о ней уже написано.
Написано и отплакано.
О нынешних войнах пишется по-другому — безысходно пишется.
Продвинутая молодежь не найдет на этих страницах гламура и креатива, капнет пузыристой фантой на солдата. Зачем думать о плохом? Война. Смерть… Писатель, ты маньяк и неврастеник, крыша у тебя поехала. Хотя бы о патриотизме написал, как учат в школе, чтобы гордость разбудить в наших юных, изнуренных гламуром сердцах. Тьфу на тебя, писатель, и на твоих героев. Где ты откопал их, в какой деревне? Третье тысячелетие на дворе: Москва пробками забита, четвертое кольцо строят. Купи на Горбушке компьютерную игру, стань настоящим героем. Ты не реальный чел, писатель! Реальный отстой твоя книга!
А вы посмотрите на войну, не как на предмет исторический или пособие учебно-патриотическое, а гляньте на просвет. Война — это обнаженная человеческая душа: это выбор между совестью и бесчестием, трусостью и отчаянием, верой и предательством, жизнью и смертью…
В канун шестидесятилетия Великой Победы приехал в Волгоград старик со старухой. Одноногий старик, одноглазый. Клюка под мышкой, звездный «иконостас» на груди. Жена, горбатая старушонка, держит его под локоток. На великую гору, Мамаев курган, не поднялся старик — тяжело ему было. Принял сто грамм у подножия. Въедливый журналистик спрашивает его: «Дедушка, а когда в людей стреляли, не жалко было?» Заскрипел старик, обычно так рассказал: «Осьмнадцать годов мне исполнилось, когда война… попал в разведку. Взяли за линией фронта двух фрицев, а обоих не дотащить. Один стал плакать, говорит: «ихь бин арбайтен, нихт шиссен, май киндер нах хаус». А мы ему — какой нах… арбайтен! И прикололи его тесаком… У фрицев каленые тесаки были, мы ими и резали».
Дорога в Чечню лежала через североосетинский Моздок.
С поезда, переночевав в грязной гостинице, Иван, Савва, Костя Романченко и коротышка Витек рано утром отправились на аэродром. Предъявив проездные документы «перонщику» — прапорщику, составляющему списки на каждый рейс — все четверо были внесены в полетный лист на первый же борт, уходящий за хребет.
