— Сергей, — мягко и тихо спросил он, — ты получаешь письма?
— Письма? — рассеянно переспросил Поветкин и, тут же поняв смысл вопроса, внутренне ожесточился и, не глядя на Лесовых, отчужденно бросил:
— А что, собственно, интересует тебя?
По мгновенно изменившемуся лицу, голосу Поветкина Лесовых понял, что спросил и неудачно, и бестактно, разбередив, видимо, самую больную рану Поветкина. Но отступать было поздно, и Лесовых, стараясь говорить как можно проще и душевнее, неторопливо и внешне бесстрастно проговорил:
— Не видел я, чтобы ты письма получал.
— А ты что, решил мое настроение поднять? По долгу службы, как политработник? — вызывающе холодно и строго спросил Поветкин.
— Да что ты, я просто так, по-дружески, — досадуя на свою бестактность, пробормотал Лесовых. — Просто интересуюсь…
— Коль интересуешься, отвечу, — с несвойственной для него горячностью, глядя в упор на Лесовых, выкрикнул Поветкин. — Писем ни от кого не получал, не получаю и не жду. Теперь ты удовлетворен?
— Да что ты, Сергей Иванович, — бессвязно пробормотал окончательно смущенный и раздосадованный Лесовых. — Я не хотел ни обидеть, ни… В общем…
— В общем, душевный разговор окончен, — властно прервал его Поветкин и, словно ничего не случилось, совсем как обычно, спросил:
— Ты чем будешь заниматься сегодня?
— Да хотел с ротными партийными организациями разобраться, — боясь взглянуть на Поветкина, ответил Лесовых. — Ослабли после боев. В некоторых ротах совсем коммунистов нет. Нужно посмотреть и подумать…
— Да, конечно, конечно. Это очень важно, — едва понимая, что сказал Лесовых, машинально проговорил Поветкин. — Я тоже в ротах буду, встретимся там, обсудим все…
— Так я пойду, — растерянно сказал Лесовых, и, не ожидая ответа Поветкина, поспешно вышел из дому.
Поветкин не поднялся из-за стола, не проводил даже взглядом Лесовых и сидел, совершенно позабыв, где он и что с ним. Вопрос Лесовых всколыхнул давнюю, только было затихшую боль. Почти два года прошло, как порвалась связь с Ниной, и он уже оставил все попытки разыскать ее, придя к твердому убеждению, что Нина или погибла, или осталась в оккупации. За время трехлетней разлуки до войны у него накопилась целая пачка ее писем и много фотографий. Он постоянно носил их в полевой сумке, в свободные минуты перечитывал, рассматривал до слез дорогие фотографии. Теперь не было ни писем, ни фотографий. Все сгорело в разбитом доме под Смоленском, откуда и сам он едва успел выскочить после попадания четырех фашистских снарядов. Но не проходило и дня, чтоб он хоть на мгновение не вспомнил Нину. И при каждом воспоминании им овладевало тягостное отчаяние. Лишь в последние недели, в бурной горячке дел и событий, он несколько успокоился, реже и не с прежней остротой вспоминал Нину, начиная свыкаться с мыслью, что ее нет и, очевидно, никогда не будет. Теперь же неожиданный вопрос Лесовых вновь всколыхнул пережитое.
«Что ему надо? — с раздражением и злостью думал он о Лесовых. — Чуткость проявляет, по душам поговорить захотел, а знает ли он, понимает ли, что такое душа человеческая?»
От боли и обиды он стиснул руками голову и зажмурил глаза.
«А в чем, в чем, собственно, виноват Лесовых? — немного опомнясь, подумал он. — Разве я точно так же не спросил бы его, зная, что он не получает писем? Конечно, спросил бы. И он наверняка ответил бы мне совсем не так, как я».
Он вспомнил ясные, бесхитростные глаза Лесовых, его смущенное, растерянное лицо, жалкую улыбку и решил сейчас же пойти к нему и извиниться за грубость. Он уже потянулся было к шинели, но в дверь негромко постучали, и в комнату вошла Ирина.
Она была в военном платье с полевыми погонами капитана медицинской службы, в синем берете с маленькой звездочкой и в аккуратных, старательно начищенных хромовых сапожках. Ее смуглое и свежее лицо было сосредоточенно, движения уверенны и спокойны, голос отчетлив, негромок и даже строг. Вся она была точно такая, какой привык видеть ее Поветкин за полгода совместной работы. Но сейчас, едва взглянув на нее, Поветкин сразу же отвернулся, чувствуя нарастание странного волнения, потом вновь посмотрел на Ирину, уже пристальнее, с нескрываемым интересом. Он сам не понимал то особенное в ней, что привлекло сейчас его внимание. Не поняла вначале и она значения его изучающего взгляда. Она спокойно заговорила, докладывая о положении в санитарной роте, но голос ее вдруг сорвался, глаза наполнились мягким, ласковым светом и сразу же погасли. Она заторопилась, сбиваясь и комкая доклад, покраснела и робко опустила глаза.
— И машину разрешите, за медикаментами съездить, — с трудом проговорила Ирина, все так же не поднимая глаз и опустив голову.
— Да, да. Берите машину, поезжайте, — машинально ответил Поветкин и так же машинально проговорил «Да, да», когда Ирина попросила разрешения уйти.
Он слышал ее шаги, слышал, как стукнула дверь, и эти мягкие звуки тревожным набатом отдавались в его сознании. Словно боясь расплескать что-то, он поднялся и подошел к окну. Яркие лучи солнца в упор били в оттаявшую черную-пречерную землю, и от нее поднимались едва уловимые струйки пара. На просохшем бугорке под оголенной вишней упрямо иглились розоватые стебельки нежной молодой травы.
Падение командира полка до командира роты и от майора до старшего лейтенанта, казалось, ничем не отразилось на Черноярове. Все такой же высокий, могучий, с грубым, волевым лицом и резкими движениями сильных рук, он твердой поступью ходил по земле и говорил все тем же гулким басом, услышав который, нельзя было не почувствовать суровой властности. Но так было только внешне. Внутренне, особенно оставаясь один, Чернояров мучительно переживал свое падение. Он никого не винил, считая причиной всех бед только самого себя, ни на кого не обижался и тем более никому не собирался мстить, что раньше так часто прорывалось в его характере даже при мелких обидах. Он старался не вспоминать всего, что было, не думать о своем положении, но назойливая память сама по себе возвращала его к былой славе. Особенно часто вспоминал он знаменательный приказ после боя за Двугорбую высоту и тот торжественный момент, когда сам командующий армией перед строем офицеров всей дивизии вручил ему орден Красного Знамени. Он долго говорил о его боевых заслугах, призывая всех воевать так, как воевал майор Чернояров. В такие моменты воспоминаний Чернояров забывал обо всем. Но эти забвения всегда были слишком коротки. Кто-нибудь приходил к нему и, называя или «старший лейтенант» или «товарищ командир роты», мгновенно возвращал его к безжалостной действительности.
«Хоть бы скорее в бой», — часто думал он, но на всем фронте было затишье, и серьезных боев, как считал Чернояров, не ожидалось.
Ни Поветкина, ни Лесовых после прихода в роту Чернояров не видел. Поэтому он, сам не ожидая этого, порывисто вскочил, когда в землянку вошел Лесовых, и от растерянности забыл даже доложить о положении в роте.
— Здравствуйте, Михаил Михайлович, — подавая руку, неторопливо сказал Лесовых, — что это вы в землянке отсиживаетесь? На улице весна буйствует, а вы в духотище…
— Д… Д… Дела, знаете, — пробормотал Чернояров и, в душе ругая себя за столь унизительный тон, уже увереннее добавил: — Дела в порядок привожу, столько всего накопилось, ведь целый месяц в роте не было ни одного офицера.
— Да, положение не легкое и не только в вашей роте, — присаживаясь на топчан, сказал Лесовых. — Людей и техники потеряли много, а пополнения все нет и нет.
— Наверное, скоро дадут, — лишь бы не молчать, ответил Чернояров, с тревогой ожидая, что же будет дальше и как поведет себя замполит.
«Поветкин, тот проще, — думал он, — тот командир, и если рубанет, то напрямую, а этот с подходцем, вежливо, воспитательно».
«Переменился, здорово, видать, переменился, — думал о Черноярове Лесовых. — Куда только накренился? Не в сторону ли хныканья и обидчивости?»
— Как люди, Михаил Михайлович? — спросил Лесовых, глядя на беспокойно барабанившие по коленям пальцы Черноярова.
— Что же люди, — со вздохом ответил Чернояров. — Их и осталось-то на всю роту неполных два расчета.
— Конечно, не то, что под Воронежем.
Эти слова, произнесенные Лесовых совсем спокойно и без всякого умысла, взорвали Черноярова.
— Что под Воронежем? — с яростью воскликнул он. — Под Воронежем, дескать, полк был как полк, а теперь чуть побольше батальона и повинен в этом Чернояров, так что ли?
— К чему горячность, Михаил Михайлович, — глядя на искаженное гневом лицо Черноярова, неторопливо сказал Лесовых. — Я и не думал этого.
— Неправда! — с шумом выдохнул Чернояров. — Думали и сейчас так думаете.
— Ну, уж если хотите правду, — глядя в глаза Черноярову, отчетливо и твердо сказал Лесовых, — то получите правду. Да, во многих потерях именно вы повинны. Нет, — махнул он рукой на хотевшего было заговорить Черноярова, — не из-за того случая, когда вы в Курск укатили. Из-за вашего самодурства, из-за неправильного воспитания людей, из-за вредных методов командования. Что вы насаждали в полку, чему людей учили? Ячество! Самодурство! Только вы — фигура, а остальные ничто, пешки в ваших руках. Вы же людей думать отучали, самостоятельность из них выкорчевывали. Без вашего приказа, по своей инициативе и пальцем не пошевели — вот ваш принцип командования! А вот результаты. Помните, под Касторной, когда мы почти в кольцо зажали противника. Третий батальон высоту и лощину занял, позади глубоченный овраг, а у нас вся артиллерия в снегу застряла. Немцы танки скапливают, а бить их нечем. Я говорю комбату: «Отводи роты за лощину», а он мне в ответ: «Не могу, Чернояров голову оторвет за самовольный отход». «Да не отход же это, твержу ему, а маневр обычный, чтобы занять более выгодную позицию». А он одно: «Не могу без Черноярова и все». Пока дождались вашего приказа, фашистские танки в контратаку ринулись, два взвода смяли, батальон все равно за лощину отбросили и самого комбата раздавили. Вот к чему привели ваши крики: «Голову оторву! Не сметь без меня!»
