Подполковник внимательно перечитал донесение ещё раз и вышел с бумагой в руке. Он говорил с Дубягой. Никитичне было слышно, как, щёлкнув каблуками, Дубяга отправился выполнять распоряжение подполковника.
Но Никитична и не подозревает о существовании в Ржеве «Брата». До той поры, пока дело не потребует связи их между собой, они работают, ничего не зная друг о друге.
Никитична долго не могла уснуть на постланной ей Подречным постели. Ей было слышно, как на улице ржали кони, подполковник негромко отдавал приказания, кто-то споткнулся под окном и крепко выругался, звали Подречного.
Это она. Никитична, принесла через линию фронта зашифрованное донесение, и подполковник принимал меры, чтобы оградить штаб от диверсантов.
За окном простучали копыта, стихли. И снова всё смолкло на хуторе. Капитан Дубяга повёл в засаду небольшой отряд...
...На краю Ржева на базаре старуха Никитична узнала Петра Семёновича, хотя густая борода сильно изменила его лицо. Господи, да кто же мог признать его такого! Вокруг народ торопится продать, выменять, пока не нагрянули солдаты и полицаи, и среди людей стоит Пётр Семёнович, прежний главный агроном района, с большой кастрюлей, прикрытой, чтобы не остывал товар, толстой тряпкой, и торгует лепёшками.
По глазам ли его памятным признала Никитична или просто чутьём одинокого, обездоленного человека? Она положила руку на его кастрюлю и глянула на него снизу вверх.
— Ивана Переметова мать я, председателя колхоза «Путь Ильича», — говорила Никитична, и слёзы текли по её почерневшему от горя лицу.
Пётр Семёнович посмотрел в лицо её, в глаза долгим, припоминающим взглядом. Им было что припомнить обоим. Лучшим колхозом района был «Путь Ильича». Приезжал главный агроном, допоздна засиживался с Ваней, рассуждали о делах. Был колхоз, была семья, был дом, и в том дому хозяйкой была вдова Никитична.
Само горе ходит теперь по родному краю в облике этой старой женщины. Единственного сына Ваню на глазах у всей деревни фашисты повесили, каждого десятого в деревне расстреляли, и всю деревню сожгли за связь с партизанами. Гарь повисла над Ржевским районом. Все, кто мог, бежали к партизанам.
А старой Никитичне бог смерти не дал. Одной ненавистью жива она, ненависть глаза ей насухо высушила, а вот встретила родного человека, и слёзы текут, текут.
Пётр Семёнович увёл Никитичну домой в ближайшую деревню к свояченице, куда он сам перебрался из Ржева.
День-другой Никитична приходила в себя, а потом стала присматриваться. Свояченица ходит в дальние деревни покупать муку, жена Петра Семёновича печёт лепёшки, а Пётр Семёнович торгует лепёшками на базаре. Неужто так и живут: пригнулись, приспособились, притихли?
Стала Никитична ревниво следить за Петром Семёновичем, а он и не таился от неё, и скоро Никитична поняла — тяжёлая борьба ведётся против фашистских захватчиков, и борьба эта разная. Стала просить Петра Семёновича: и она чем может помогать будет, жизнью своей она не дорожит, а пройти с заданием сумеет там, где и молодым не пройти.
Задержит её гитлеровец в зелёной шинели, схватит, прохрипит пучеглазый вражина: «Куда идёшь? Убью! К русским пробираешься!» Расплачется Никитична: «Внучонок там у меня. Внучёнок один-одинешенёк на той стороне остался».
Фашист толкнёт её в грудь и погрозит ей автоматом. Кому нужна старая! Невдомек душегубу, что за поимку Никитичны крест ему причитается.
Никитична побредёт дальше, в другом месте к своим пробиваться станет, благо все тропки, лесные заросли, болота в родном краю исхожены- изведаны за долгую жизнь Никитичной..
Если ж спустит курок вражина, охнёт, упадёт на родную землю Никитична, чтобы никогда больше не подняться с земли. А пока жива, пока сердце бьётся в груди, пока ноги носят, будет и она помогать в борьбе с врагом. Ненависть сил прибавила старой женщине, ловкости, осмотрительности, хочется дожить ей, дождаться того дня, когда побегут враги.
Ночь за окном, а Никитичне всё еще не спится. Тихо, тихо на хуторе...
Высоко стоят летние звёзды в небе. Стучит, как швейная машинка, маленький учебный самолёт. Простучит и замрёт. Исчез самолёт. Выключил мотор, планирует над противником, сбросит бомбы, гранаты. Откуда? Ищи его! Ночная бомбардировочная авиация! Маленький мирный самолёт, призванный на войну.
Задерёт часовой голову и ждёт: вернётся ли? Вынырнет вдруг над головой звук, живой и резкий, легче прежнего итти разгрузившейся машине. Часовой поправит ремень автомата, снова зашагает вдоль дома. От завешенных окон чуть брезжит свет. Тихо на хуторе.
* * *
Подполковник Ярунин ехал верхом. Навстречу нёсся грохот тяжёлой артиллерии, это справа две дивизии вступили с утра в бой за расширение своего плацдарма на высоком берегу Волги.
Вчера командующий вызвал к себе Ярунина. Отпустив докладывавшего ему начальника административно-хозяйственного отдела и своего адъютанта, оставшись в палатке с глазу на глаз с подполковником, командующий принялся его отчитывать:
— Что смотрят разведчики! — ругался он,— второй раз командный пункт передней дивизии меняет дислокацию и второй раз авиация противника накрывает его. Надо принять меры к пресечению шпиона, который, несомненно, радирует о передислокациях. С этой задачей подполковник выехал в дивизию.
Вдали расстилались неподнятые поля. «Второе лето воюем»,— подумал Ярунин. Гул артиллерии стал тише, значит, огонь перенесён вглубь, и бойцы сейчас поднимаются в атаку.
Подполковника обогнала колонна автоцистерн; навстречу шли большие санитарные машины с ранеными. Подполковник Ярунин свернул влево с дороги по тропинке в лес. Пестрел выгоревший под солнцем кустарник, Непривычна я тишина этого леса располагала к раздумью. Подполковнику вспомнилась опубликованная на- днях в «Правде» статья под заголовком «В боях на юге решается судьба нашей родины». Так прямо и сказано. И хотя уже давно ясно, что на юге очень тяжело, эта статья всколыхнула мысли, чувства и тревогу, запрятанные под спудом ежедневных дел. Ясно одно — близятся решительные сражения, и сознание этого вселяло чувство возрастающей ответственности за события, участником которых был Ярунин, подтягивало его.
Хруст веток позади привлёк внимание Ярунина, он обернулся, кто-то догонял его. На тесной тропинке, выводящей из леса, лошадь, шедшая позади Ярунина, поравнялась с его лошадью. Верховой откозырял подполковнику и, словно извиняясь, что обгоняет, показав рукой на полевую сумку, пояснил: «Срочное донесение!» — взмахнул прутом, гикнул, и лошадь стремительно вынесла его на просёлочную дорогу. Лошадь Ярунина рванулась вслед; подполковник с трудом удержал её.
Вдоль дороги за умчавшимся всадником низко выстелил ось белое облачко пыли. «Ловко,— подумал Ярунин,— казак»,— одобрительно сказал он вслух. И ему вдруг вспомнилось, что вот они с женой так и не выбрались на Дон, каждый год собирались съездить на родину Ани в станицу, да так и не съездили, и непонятно сейчас даже, чего ж было не съездить. Всё откладывали. Быстро, до чего же быстро, чёрт возьми, пролетели годы.
Подполковник невольно привстал на стременах, стегнул лошадь, она прибавила шаг» он ударил её слегка каблуками, и она помчалась по дороге.
...Разрушенный гражданской войной приморский дальневосточный город. Ярунин лежит на койке в госпитале. Над ним лицо медсестры в белом платочке. Ярким синим светом светятся глаза её.
И видит он это сейчас так явственно, будто было вчера. А когда выписывался из госпиталя, позвал её за ворота, крепко до боли обнял, сказал упрямо: «Не хочу расставаться». Так и не расстались больше.
Память переносит на пограничную заставу. Рано утром после обхода он возвращается домой, у крыльца Аня кормит цыплят, их сто или больше, просто жёлтое озеро. Цыплята — это слабость Ани. Она стоит среди них большая, полная, чуть погрузневшая с годами, медленно сыплет зерно из лукошка. Поднимет лицо, увидит его, сощурится от солнца, ладонью прикроет глаза, рука её высоко до плеча открыта, золотится от загара.
— Ну, будет, будет,— уговаривал себя Ярунин,— совсем раскис.
Но снова и снова встаёт перед глазами первая ночь войны, боевая тревога, смертельный бой с внезапно напавшим врагом. Застава грудью прикрывала границу. Выстоять, не впустить врага на родную землю.
Женщин и детей увозили в тыл, но Аня не захотела ехать, осталась на заставе. Он видел её мельком издали, вместе с бойцами она подтаскивала снаряды к траншеям.
Навсегда врезалось в память растерянное лицо
бойца, выкрикнутое им страшное известие. Аня лежала, упавшая навзничь, с залитым кровью лицом. В летнем сиреневом платье, как застала её война.
Лошадь под Яруниным снова шла шагом. Он придержал её у старой разросшейся ивы, обломал прут, стегнул лошадь и поскакал вперёд.
