Минут двадцать они снова летели в кромешной тьме, ничего кроме приборов не видя. Молнии вспыхивали все реже и наконец остались позади. Облака оборвались, обнажив на востоке чуть заметную серую полоску — наступал рассвет.
Бомбардировщик неощутимо скользил в свежем спокойном предутреннем воздухе, и Хрущев, откинувшись на спинку сиденья, почувствовал неимоверную усталость, глаза начали слипаться: вот только бы посадку произвести — уснул бы прямо здесь.
А небо все светлело, моторы пели все умиротвореннее, все нежнее, будто убаюкивали, и стоило большого труда держаться, следить за показаниями приборов.
Аэродром по курсу! — напевно и радостно сообщил штурман.
— Будем садиться с ходу.
— Понятно.
С земли дали условия посадки: штиль, посадочный знак выложен как раз с западным стартом.
Хрущев снизился, не доходя до посадочной полосы метров пятьсот, выпустил шасси и закрылки. Но солнце
уже поднялось над горизонтом и его огненно-оранжевые лучи били прямо в глаза, ослепляя пилота. Можно было уйти на второй круг и посадку совершить под небольшим углом к «Т», но слишком уж устал летчик, а потому решил садиться. Земля казалась совсем близко, и Хрущев потянул на себя штурвал.
— Добирай, добирай! — подбодрил его штурман, которому из своей кабины землю видно значительно лучше.
Летчик опустил хвост машины, создавая посадочное положение, но колеса почему-то не касались земли. Скорость быстро падала, и бомбардировщик вдруг резко пошел вниз, будто провалился. Сильный удар содрогнул машину, шасси хрустнули, как спички, и бомбардировщик, взрывая землю винтами, юзом пополз по посадочной полосе.
Когда самолет остановился, наступила зловещая тишина, никто не трогался со своих мест. Сержант Хрущев от стыда и досады готов был провалиться сквозь землю -такую ошибку и курсантом не допускал. Но сиди не сиди, выходить надо. Он открыл фонарь. Вылезли из своих кабин и штурман, стрелки.
— Вот это подсказал, — сокрушенно покачал головой Штанев. — Прилетели, мягко сели, доложите, все ли целы...
Хрущев лишь глубоко вздохнул. Да уж, сели — срам на всю дивизию.
От КП отъехала командирская эмка и направилась к беспомощно распластанному на земле самолету.
— Не та гроза, что позади, гроза — спереди, — невесело констатировал штурман.
Это уж точно. Омельченко с его крутым характером за такую посадку по головке не погладит. Хрущев покрепче нахлобучил фуражку, расправил под ремнем складки комбинезона и, когда эмка остановилась, шагнул навстречу командиру полка.
— Товарищ майор, экипаж задание выполнил! — доложил сержант. — Пассажир выброшен с парашютом в заданном районе, после бомбометания на станции по эшелонам отмечены взрывы вагонов с боеприпасами и цистерн с горючим.
Омельченко выслушал рапорт, махнул рукой — вольно, — и молча пошел вокруг бомбардировщика. Лицо непроницаемо, сосредоточенно: то ли бушует от
негодования, [12] то ли озабочено — густые брови сошлись у переносицы на лбу обозначилась глубокая складка.
Остановился, глубоко вздохнул.
— Н-да, очень, очень не вовремя. Устал? — окинул сочувствующим взглядом сержанта.
— Да солнце вот в глаза...
Омельченко взглянул на солнце, словно упрекая светило, и снова без упрека посмотрел на сержанта.
— Давайте-ка на отдых, а я дам команду отбуксировать самолет на стоянку...
— Гроза и на этот раз нас миловала, — повеселел Штанев.
Хрущев слышит грохот, чьи-то возгласы, торопливую возню. Кто-то неотступно трясет его за плечо. Он все слышит, чувствует, понимает, что творится что-то неладное, но глаза открываться не желают.
— Да проснись же ты! — узнает он наконец голос Яши Штанева. — Летчику погибнуть на земле — свинство.
— Это точно, — соглашается он, с трудом размыкая веки. Кто-то мелькает перед глазами и скрывается за дверью. Перекрещенные бумажными лентами стекла окон их громадного общежития — бывшего клуба — вдруг вздрагивают и со звоном сыплются на пол. Земля шатается под ногами, в уши бьет раздирающий вой пикировщиков.
Сержант одним махом хватает с тумбочки брюки, гимнастерку, фуражку, планшет, одевается на ходу; у двери на секунду задерживается, надевает на босу ногу сапоги — благо они сорок последнего размера и нога влезает в них без задержки. Иван бежит следом за штурманом. В сотне метров от общежития — траншея, ведущая к бомбоубежищу, — старший лейтенант и сержант сваливаются в нее. Переведя дух, оба смотрят вверх. В небе кружит четверка Ю-87. Фашистские летчики высматривают цели и пикировщики один за другим устремляются вниз. Вокруг них белесыми шапками вспыхивают разрывы снарядов.
Эльза оказалась права, вспоминает Хрущев предупреждение девушки. Вчера покружил разведчик, а сегодня и бомбардировщики пожаловали... Как она там? Приземлись вроде бы благополучно — красную и зеленую ракету дала... Отчаянная дивчина. Эльза... Неужели немка?.. Нет, [13] конечно. Кличка... Волосы русые, губастенькая, синеглазая, — он чувствует, как сердце наполняется волнующей нежностью.
Бомбардировщики выходят из пикирования и берут курс на запад. Грохот и гул затихают, лишь из-за казармы доносится треск — что-то горит; черные клубы дыма почти вертикально поднимаются ввысь.
— Спохватилась Маланья к обедне, а она отошла, — вылезает из траншеи сержант Гайдамакин, механик с соседнего самолета. — Снова фрицы опоздали.
Хрущев распрямляется во весь свой могучий рост, смотрит на аэродром и, кроме своего бомбардировщика, поднятого на козлы, да У-2, приютившегося у заброшенного капонира, ни одного самолета не видит. И людей — никого.
— А где же все? — спрашивает летчик.
— Известно где — на задании, — знающе отвечает механик. — А оттуда — под Сальск, на новый аэродром, — И сожалеючи вздыхает: — Снова на перебазирование. И снова — на Восток... Так что вы поторапливайтесь в столовую, а то и пообедать не успеете. Туда как раз и комполка поехал.
У столовой суета, перебранка, звон посуды: официантки, заведующая столовой и трое солдат выносят прямо на улицу кастрюли, котлы, миски, ложки, упаковывают в ящики. Подъезжает грузовая автомашина, из кабины вылезает майор Омельченко, громко распоряжается:
— Быстро все в кузов и — на станцию. Все едете тем же эшелоном. — Замечает Хрущева со Штаневым: — А, и вы здесь. Не выспались? Я тоже не выспался. Перекусили?
Тоже нет? Ничего, поедите в вагоне. Помогайте грузить им и — в эшелон. Будете помогать майору Кузьмину.
— А самолет? — в недоумении восклицает сержант.
— Какой самолет? Ваш?
— Ну конечно.
— Он же без шасси. А где их сейчас достанешь? Сожжем.
— Да вы что?! — забывая о субординации, искренне восклицает сержант. — Это ж... бомбардировщик. Отличный самолет!
— Был, товарищ сержант. А теперь — считайте, списали его.
— Он и теперь... Разве трудно его отремонтировать?
— Легко? — усмехается Омельченко. — Так в чем же [14] дело? Ремонтируй, лети. Только времени у тебя маловато. Если к моему приезду на аэродром не успеешь, придется пешком топать.
— Успею. — Хрущев поворачивается к штурману: — Яша, захвати чего-нибудь перекусить и на самолет.
Иван срывается с места, как спринтер на старте, и мчится во весь дух на аэродром.
У бомбардировщика, поднятого на козлы и одиноко маячащего на стоянке, Хрущев, к своему удивлению, находит техника и механика. Оба что-то колдуют над искалеченными шасси.
— Уж не хотите ли вы приспособить этот чурак вместо подкоса? — спрашивает сержант с иронией.
— Хотим, — вполне серьезно отвечает механик. — Колеса нашли, а подкосами чураки послужат. По всем произведенным мною точнейшим расчетам — выдержат. При условии, разумеется, если летчик взлет и посадку произведет плавно, без перегрузок.
— За этим дело не станет. Но как вы их крепить будете?
— Порядок, командир, все продумано, — заверяет техник, видя, как волнуется летчик, — не беспокойтесь. Идите собирайте свои вещички и полетим. А то как бы фрицы не накрыли...
Сборы недолги: шинель, постель — в скатку, летное и прочее обмундирование — в вещмешок.
А с аэродрома уже доносится рев двигателей.
— Никак наш? — неуверенно спрашивает Штанев.
— Похоже...
Сержант и старший лейтенант хватают вещевые мешки и торопятся на аэродром. Штурман достает из кармана комбинезона кусок хлеба с салом, делит пополам и пробивает сержанту. Жуя на ходу, они одновременно задирают вверх головы: высоко в небе снова кружит «фокке-вульф». И ни одного выстрела зениток — те тоже снялись со своих мест.
— Наш самолет, наверное, увидел, — высказывает предположение Штанев.
Хрущев согласно кивает головой — рот забит хлебом; кант так голоден, что совсем уж невтерпеж.
