Иногда ночью, когда я смотрю на звезды, мне все время бросается в глаза одна и та же звезда. Багрово-белая, яркая, жестокая.
Иногда мне кажется, она словно высматривает меня ищет. В эти минуты нестерпимо хочется спрятаться, затаиться. Исчезнуть из-под ее кровавого, ищущего взгляда.
Холодом стискивает грудь. Не то предчувствие, не то тоска, не то просто усталость…
* * *
Малыш!
Почему я пишу тебе? Ведь все равно эти письма ты не прочтешь. Я их не отправлю. Да и тебе они не нужны. Тогда зачем пишу? Давно ведь все решили. Ты уверенно и бодро строишь новую счастливую жизнь. У тебя теперь свой дом, достаток в нем. В общем, есть все, чтобы, как сказал Абдулла: «Спокойно встретить старость». Я зарекся видеть тебя, думать о тебе. Я дал себе слово — всему назло стать счастливым. Я даже научился спать с другими женщинами (не простое это дело — после семи лет любви!). Была и та, которая хотела остаться в моей жизни. Наверное, не хуже тебя. Спокойная, заботливая и совсем не взбалмошная. Почему же тогда вместо того, чтобы строить жизнь с молоденькой девчонкой я уехал сюда?
Хотел забыться? Теперь, рядом с моими мужиками, разделив с ними сотни километров дорог, рейдов, намерзшись на всю оставшуюся жизнь, пережив и горечь утрат, и «ленивый кайф» побед, идея «забыться» мне кажется кощунственной, недостойной этих людей, этой войны.
Забыться можно было и там, в миру. Есть водка, есть женщины, есть куча игр в «реальность», которые помогут забыть что угодно.
Чем больше месяцев проходит после того вечера, тем лучше я понимаю, что сюда меня привело не желание забыться, не поиск приключений и уж тем более — не поиск «красивой смерти на войне». Сюда я приехал, чтобы обрести веру.
Веру во все то, что много лет составляло мою жизнь. Много лет ты была для меня этой верой. Много лет ты была для меня точкой отсчета. Тобой начиналось все и тобой заканчивалось. Тебе возносились молитвы, воскуривался фимиам. Вокруг тебя кружился мир. Да, собственно говоря, — мир и был тобой. И вдруг все рухнуло. «Бог отвернулся от нас». Небеса упали на землю.
Извини за высокий «штиль» — это скорее ерничество. Я так и не научился говорить серьезно о чувствах.
Я приехал сюда, чтобы вновь обрести веру. Понять, что истины не сокрушимы. И любовь все так же выше закона. И милосердие выше справедливости. Что мир держится на дружбе и верности.
И здесь, за эти месяцы, мне открылось еще одна истина. Или парадокс. Дело в том, малыш, что на самом деле наш разрыв ничего не изменил в отношениях между нами. Мы его прокричали друг другу, продекларировали. А вот разойтись, расстаться, разорвать то, что нас соединяло и соединяет, так и не удалось. Мы все так же едины и все так же мучаемся разделенностью.
Мне жаль тебя. Тебе сейчас куда тяжелее, чем мне. Ты с ревностью неофита строишь сейчас то, что толком не представляешь, и служишь тому, во что сама не веришь.
Можно придумать себе хоть десять сверх целей жизни. Можно даже положить пол жизни на выполнение их. Только куда бежать от безумной, высушивающей душу боли под сердцем и пустоты очередного надвигающегося бессмысленного дня…
* * *
Рыжик!
Я тяжело болен этой войной. Мне кажется, что в мире больше нет ни столиц, ни курортов, ни дискотек, ни ресторанов. Только эти горы, эти леса.
Самое обидное это то, что солдаты эту войну давно выиграли. Мы хорошо знаем все замашки «чехов», их привычки и повадки. Наш Генерал почти играючи (знать бы, чего это ему стоит!), без потерь берет их главные твердыни и крепости. Мои мужики сами рвутся в бой. Их не надо ни за что агитировать. Все хотят «додавить душков», «кончить их». А Москва все знает. Москва стреляет нам в спину. Когда наши батальоны в очередной раз додавливают «чехов», загоняют их в горы, добивают — следует из Москвы команда «стоп!» и начинаются переговоры.
Боевикам дают время прийти в себя, перевооружиться, отдохнуть и… взять все, что мы у них отбили. На моей памяти это было уже дважды. Сейчас третий раз. Нас опять выводят. Опять подписывают с «духами» какие-то договоры, как будто всего этого уже не было. Как будто им можно верить.
Мы возвращаемся на базу. Мы спускаемся с гор. Мы угрюмы и злы. Нам опять не дали «доделать войну». И тяжелое чувство теснит грудь. Ничем хорошим это не кончится…
* * *
Письма капитана лежали на столе. Его боль, его любовь, его вера, его мысли. Он, оказывается, был совсем не таким, каким выглядел. Не суровым, не «боевиком», не «железным мэном». Он был просто русским капитаном на чеченской войне.
— Петрович, почему же письма ты не отдал?
— Так я думал, она жена его бывшая, или так какая одинокая женщина. И ей они будут нужны.
— А она что же?
— Она? — Петрович нахмурился. Вздохнул. — Она — жена мужняя. И всегда ею была. А капитан наш для нее — это так… баловство одно было.
— Это тебе она сама сказала?
— Нет. Я с ней и не говорил вообще. Мне капитанов брат объяснил, к кому эти письма. Любопытно только было посмотреть на нее. Какая она. Позвонил в дверь. Открыла. Извинился. Говорю — ошибся квартирой. Тут и мужик ее вышел. Здоровый мерин. А живут за стальной дверью, броня толще, чем у БМП. Боятся…
— Так почему баловство-то? Может, она его любила?
— Э… молодой ты еще. Когда любят — вместе живут. А если другого мужа жена — так значит одно баловство.
Эх, капитан, капитан…
Сколько девок вокруг молодых и красивых.
Мы захмелели. И потому пили уже без разбора. Не чувствуя ни вкуса, ни крепости. Как пьют мужики, чтобы уже не просто захмелеть «для куражу», а чтобы размякнуть душой, вырвать из нее водкой, исповедью, песней острый шкворень боли.
Мы пили и пели.
Зачем механик ты так рвался?
Зачем машину быстро гнал.
На повороте — растерялся
И «чеха» справа не видал…
Мы понимали капитана и всех павших наших друзей. Петрович плакал…
— Бабу хочу! — Эрик Хабибуллин страдальчески зажмуривает глаза. — Такую, чтобы ууух! — Эрик сжимает кулак с такой силой, что костяшки пальцев белеют. — Что бы ноги от коренных зубов. Что сиськи были, как арбузы крепкие. Как у Мишель Пфайфер…
Зампотыл Непейвода, читающий на койке затёртый детектив, не выдерживает и отрывается от книги:
— Эрик, какие у неё арбузы? Ты чего? Она же плоскодонка. Грудью в отца пошла.
…Зря он это сказал. Знает же, что Пфайфер несбыточная мечта лейтенанта Хабибуллина. Сейчас начнётся…
И точно. Горячие татарские глаза Эрика тут же вспыхивают негодованием.
— А ты её щупал? — закипает Эрик.
— Нет, Эрик, не щупал. — Неторопливо и веско отвечает Непейвода.
…На этом можно и закрыть тему, успокоиться, но, как известно, хохол татарину под стать:
— …Не щупал. И щупать не хочу! У твоей Пфайфер сиськи надо с лупой искать. В фильме, где она с Николсоном играла, её показывали «в натуре». Без слёз не взглянешь!
— Да что ты понимаешь в бабах? — взвивается Эрик. — По— твоему, баба это корова с центнер весом и ногами как у слона.
Непейвода садится на койке. Плохой признак…
— Да уж побольше тебя понимаю. Я за свою жизнь их перепробовал — дай бог каждому! А ты вон скоро от застоя в яйцах на выхлопную трубу полезешь…
— Так, стоп! — Вмешивается, наконец, в перепалку командир — Кончай базар! Закрыли тему! А то вы сейчас ещё и подерётесь, горячие эстонские парни.
— Олег Сергеевич, ну чего он… — не успокаивается Эрик.
— Хабибуллин, вообще-то Непейвода майор. И тебе стоит уважать его заслуженные седины и нажитый на службе геморрой. Всё! Шабаш!
С командиром никто не спорит. Сергеич всегда авторитет в последней инстанции.
Непейвода, недовольно сопя, опять ложиться на койку, и утыкается в детектив Пронина. Эрик хватает со стола свои сигареты и, набросив на плечи бушлат, выходит из палатки. Все возвращаются к своим делам, точнее — безделью. Вечер. Октябрь. Дождь дробно сыплет по прорезиненной крыше. Шипят в «буржуйке» сырые поленья. Зябко. Сыро. Ещё один день командировки подходит к концу.
— Володя, чего ты к Эрику прицепился? — вдруг нарушает молчание начштаба Аверин. — Ты же видишь, парень весь извелся. Седьмой месяц с нами ходит. Ты-то вон только полтора месяца как из дома от жены. А парень не женат, да еще и татарин. Это же понимать надо. Горячая кровь. Ему может быть без бабы хуже, чем тебе без сала…
После этого слова в палатке повисает звенящая тишина. Аверин известный шутник и зампотыл — вечный объект аверинских шуток.
— Ладно, проехали! — примирительно бурчит Непейвода. — Случайно вышло. Только, между прочим, я в Йемене год без бабы прожил — и ничего. На стенки не бросался.
— Ну, без бабы — это понятно. — Солидно замечает Аверин. — Нет невозможного для советского человека. Но как ты год без сала обходился — ума не преложу? Видимо тогда ты Володя и поседел…
