— Ты любишь море? — спросил я.
— Ты видел его?
— Четыре года назад.
— Мне тогда было тринадцать. Теперь я большая.
Лесное насекомое прожужжало над ухом. Небо стало темно-голубым, а затем черно-белым, как море. Могучие сосны медленно раскачивались в своих хмурых шубах.
Я рано проснулся. Было за полночь. Ясное небо усыпано звездами. Ветер утих. Раскинув в стороны ветки, как руки, неподвижно дремлют сосны. От них долетает запах смолы. Я осторожно пошевельнулся. Не хотелось будить лежавшую рядом девушку. «Она назвала меня своим братом!» Но разве кто-нибудь может чувствовать себя братом Аделы?.. Снова нахлынули воспоминания о великой битве, сполохи которой постоянно освещают горизонт передо мной, но мысли об Аделе брали верх. Вчера вечером мы устроились на ковре из листьев. Как брат и сестра, улеглись на одной палатке. Накрылись своими куртками. Адела лежала спокойно, свернувшись калачиком и касаясь меня коленями.
Я слышал ее ровное дыхание, слышал, как бьется ее сердце, и не был уверен, что она спала. Сквозь рубашку я ощущал тепло ее ног. «Попытайся думать о положении на фронте, о своих товарищах. Думай о чем угодно, только не о ней!..»
Девушка пошевельнулась, отодвинулась от меня и перевернулась на спину.
— Ты не спишь? — спросил я.
— Нет.
— Почему?
— Не могу уснуть.
Голос ее звучал спокойно. «Знаю я, почему ты не спишь, — мучился я. — Больше мы не будем спать рядом, или…» И как будто это так и надо, я обнял девушку.
Это не то, что ты думаешь, — сказала она.
— Неужели?
— Нет. Стыдно мне за тебя, — продолжала она. — Я так тебе верю.
Но я, казалось, не слышал ее. Подобно человеку, впервые оказавшемуся на театральных подмостках и ослепленному огнем рампы. Подобно солдату, принимающему награду из рук генерала перед лицом всей дивизии. Я чувствовал, что мир стал шире и прекраснее, чем раньше. И в то же время я был похож на щенка, впервые переползающего через порог пещеры и ошеломленно замершего перед волной весеннего света, не имея храбрости ни отползти обратно, ни броситься вперед.
— Как тебе не стыдно? — произнесла она тоном, полным желания меня унизить.
— Мне не стыдно, — холодно возразил я.
— Тогда скажи… чего ты хочешь?
— Ты не рассердишься?
Девушка села, повернувшись ко мне спиной. Луна освещала ее худые лопатки. Призрачный свет прорвался сквозь сосновые ветки, и лес словно бы озарялся серебристым пламенем. «Это хорошо, что она сердится! — подумал я. — Пусть лучше сердится, чем будет надменно холодной…»
— Оставь меня!
— Нам давно надо объясниться.
Голос мой зазвенел от волнения. Разговор, начатый подобным образом, не может легко кончиться!
— Ты хочешь сказать, что любишь меня? — спросила она сквозь слезы.
— Этого я еще не сказал.
— От переправы?
— Нет, это не от переправы. Весь путь, пока мы все вместе шли, я думал о тебе!.. «Разве ты не замечала этого?» — мелькнула у меня мысль.
— Запомни, для меня это серьезная пора, — сказала девушка.
— Слушай, — возразил я. — Если есть еще хоть один человек, который столько держался, так это я.
Она нагнулась. Волосы закрыли ее лицо.
— Ты не ошибаешься?
— Нет, — ответил я, чувствуя иронию в ее голосе.
Я был слишком взволнован, чтоб понять, на что она решалась. Но при виде ее слез меня охватила такая неуверенность, что я вновь называл себя грубым солдатом, который не знает, что надо сказать женщине в нужный момент. «Я не понимаю, что значат ее слова, и не могу разгадать ее мысли. Все растерялось из жизненного опыта и проницательности, если что и было…»
VII
Там, на горизонте, из тучи лил дождь. Пелена его напоминала занавес над лежащей впереди местностью. Дул ветер. Вдали виднелись снеговые вершины. Я был уверен, что мы на подходе к Дрине. К югу тянулась дорога, белая и пыльная. Наверняка по ней ходили итальянские автомобили. В стороне от дороги — густые деревья, на холме — какая-то обгорелая церковь.
Я смотрел на дорогу, лежавшую прямо перед нами. Два месяца мне не приходилось видеть проезжей дороги. Это первая. Последнюю я раскапывал со своим взводом, когда нужно было взорвать небольшой бетонный мост.
Нам приказали раскопать полотно на одном из поворотов. Окончив свою работу, мы все время держали этот участок под огнем, чтобы не дать противнику поправить дорогу. Немцы попытались один раз это сделать, но вернулись, потеряв двоих убитыми: мы устроили ловкую засаду. А вообще-то за всю неделю не произошло ничего значительного. Весь этот район, километров шестьдесят в ширину и километров на восемьдесят в глубину, удерживала наша третья дивизия. И теперь из этой дивизии не осталось никого, кроме меня и девушки, чтобы прикрывать этот район. «Пусть не здесь, — успокаивал я себя, — но где-то в другом месте остались наши силы… Пусть наша дивизия разбита, но у нас есть и другие дивизии…»
Оглянувшись, я увидел вершину той, последней, горы, которую перешел в составе бригады.
Вдалеке на дороге показался военный грузовик. Пофыркивая, он взбирался на гору, и пыльная дорога исчезала под его колесами, превращаясь в клубы белого дыма. Вот грузовик уже совсем близко. Шофер сидел, свесив одну руку в окно. Пилотка на нем была надета набекрень. Рядом с ним в кабине сидел один солдат. «То-то шофер и пижонит, — подумал я. — Будь рядом с ним сержант, он бы и пилотку надел как следует, да и руку подобрал…»
Трехтонный грузовик был покрыт брезентом. За первым грузовиком на приличном расстоянии появился еще один, следом — третий, и все три исчезли за очередным поворотом. Согнувшись, мы замерли за кустом можжевельника. Когда опасность миновала, мы повернулись друг к другу и улыбнулись уголками губ. Я заметил, что Аделу тоже взволновала близость дороги. И чужих солдат. Вскоре фырканье моторов замерло, и вокруг снова стало тихо и спокойно, как раньше.
Я решил во что бы то ни стало пересечь дорогу одним прыжком. Нужно только выбрать удобный момент, поскольку не шутка перейти открытую дорогу посреди бела дня. И хотя мы находились вдали от населенных мест, каждую минуту по дороге могла проехать машина. Напрягая слух, я вдруг различил что-то, похожее на жужжание пчелы. И действительно, только мы с Аделой приготовились перескочить дорогу, как снова зарычали моторы. Адела замерла и вопросительно посмотрела на меня.
Я дал ей сигнал укрыться опять.
Приближался военный грузовик — из тех, у которых мотор расположен под сиденьем. Издалека широкорылая машина походила на величественную морду слона, тянущего в гору орудие. И на самом деле, к автомобилю цепями была привязана пушка, поспешавшая за ним на двух резиновых колесах, словно жеребенок за маткой. Мотор пыхтел, как усталое животное. В кузове машины в несколько рядов, как на параде, неподвижно сидели солдаты в касках, держа карабины между ног.
Так прошло еще несколько машин с пушками и пехотой. Невольно мы стали свидетелями определенного этапа подготовки противника. Это, безусловно, было связано с непрерывной перестрелкой вдали, которую мы слышали уже со вчерашнего дня.
Неожиданно дорога опустела. Спокойная, как будто только сейчас ничто и не громыхало на ней. Покрытая мягкой пылью, она напомнила мне детство и такую же белую дорогу, по которой я шлепал босиком.
Мы осмотрелись, пересекли дорогу и стали подниматься по некрутому склону. Вышли на заросшую травой полянку. Отсюда утоптанная тропинка привела нас к часовенке, что до недавнего времени поднималась посредине плоскогорья. За часовней лежало кладбище.
Подходя ближе, я внимательно изучал окрестности. Меня особенно волновало, просматривается ли с дороги тот участок, по которому мы подходили к часовне. С той стороны — наверняка! На всякий случай взял винтовку наперевес.
Часовня походила на древний разрушенный замок с источенными временем стенами, хотя ее сожгли всего лишь несколько месяцев назад. Я обратил внимание на старые могильные плиты, неумело вытесанные из белого камня, и завороженно направился к ним. Впервые за время войны меня заинтересовало кладбище. Ничто, пожалуй, в период битвы не волнует солдата в меньшей степени, чем это. Ни разу не остановится он на кладбище, даже если оно попадется ему на пути… Но кончится война, и оставшийся в живых солдат с немым вопросом будет обходить могилы и замирать перед памятниками… Неужто и для тебя тоже закончилась война, раз ты рассматриваешь могилы?
Оставив позади часовенку с ее обугленными стенами, справа я увидел мирный хуторок, утопавший в садах. Мы обошли его и очутились на другой поляне. В трехстах метрах отсюда лежало село. Рядом тянулся лес, в случае опасности можно укрыться.
Непривычное спокойствие царило в селе. Вот прокричал петух, лениво залаяла собака, на бузинной дудке заиграл ребенок. Словно это село находилось за той, невидимой чертой, где не было войны. Девчонка лет пятнадцати гнала корову пастись.
