Первые «бедные рыцари Христовы» [21] собирались здесь, в этом замке, заложенном бароном Шварценгрюнденом, – произнес воин с рожком у седла. – Именно в его стенах был основан несколько веков назад рыцарский орден тамплиеров.
Всадники склонили головы в знак уважения к трудам всех тех истинных рыцарей, которые задумали и основали столь славный и воинственный орден.
– Если он где-либо и мог быть создан, то лишь в этом замке, – проговорил седовласый. – Осененные Богом мысли могут приходить только в стенах, благословенных Вечностью.
– Эти стены не благословлены Вечностью, маркиз д'Атьен. Они сами источают ее. Сравниться с ними могут разве что стены замка Тампль [22] , который и был избран Великим магистром Жаком де Моле в качестве своей резиденции, сокровищницы ордена, хранилища святых трофеев и архивов.
– Лучше бы Великий магистр позаботился, чтобы резиденция была перенесена сюда, в Шварценгрюнден. Подальше от Парижа, от завистливых, златожадных глаз Филиппа Красивого [23] .
– Вы правы, рыцарь д'Атьен. Однако мир устроен таким образом, что векам и предкам не прикажешь.
– Векам и предкам… – согласно кивнул маркиз.
Граф де Моле отстегнул от седла рожок, но прежде чем протрубить в него, призывая к воротам замка если не живое существо, то хотя бы одно из привидений, еще несколько минут молча рассматривал высившееся перед ним мрачное творение.
Черные четырехгранники башен были нерушимо скованы двумя цепями толстых позеленевших стен, давно переплавившихся в такой огромный монолит, словно не из камней их сложили, а вырубили из некогда неприступных скал. Поэтому-то и сам замок с теснящимися друг на друга строениями как бы произрастал из россыпи скал – и стоял он не в благословенной Франции, а где-то на краю Земли, в забытом Богом и проклятом людьми уголке ее.
– Не думаю, чтобы мои слова были восприняты вами, рыцарь де Моле как неуважение к вашему предку, достойному всяческих похвал, Великому магистру ордена Жаку де Моле, – вдруг спохватился д'Атьен, вспомнив, что рядом с ним у ворот замка тамплиеров стоит прямой потомок Великого магистра.
– Что бы вы ни говорили о Великом магистре де Моле, я всегда буду помнить, что на мой призыв воссоздать некогда могущественный орден и добиваться его признания папой римским первым откликнулись именно вы, рыцарь д'Атьен. Да, именно вы, потомок того самого великого инквизитора Франции Гийома де Ногаре, который лично арестовывал Великого магистра и лично обвинял его на суде в ереси, чернокнижии и прочих грехах [24] , в коих Великий магистр никогда не погрязал.
Маркиз в замешательстве взглянул на де Моле. На располневшем, испещренном багровыми шрамами от фурункулов лице его проступила довольно заметная бледность.
– Как, вам уже известно, что я принадлежу к роду Гийома де Ногаре?! – осевшим голосом спросил он.
– Естественно.
– И вы знали об этом еще месяц назад, когда впервые обратились ко мне? Но как же вы отважились на такой шаг?
Вместо ответа де Моле зычно протрубил в рожок и потом томительно ждал, когда же появится кто-то, кто мог бы открыть ворота и встретить их, как подобает встречать знатных гостей.
– Все же меня удивляет, что вы решились довериться мне со своими замыслами, хотя знаете о вечном запрете папы римского и о том, что имеете дело с потомком великого инквизитора, – напомнил о себе д'Атьен.
Подъехали слегка поотставшие оруженосцы рыцарей. Они оказались без сутан, одетые, как обычные воины, зато вооружены так, словно собрались в поход: к воловьим поясам были прикреплены рыцарские мечи, в руках – копья, в кобурах по обе стороны седел – по два пистолета.
Граф де Моле протрубил в рожок еще раз, и лишь тогда в одной из бойниц надвратной башни показалась косматая голова привратника. Причем лицо этого человека настолько заросло волосами, что разглядеть его было просто невозможно.
– Кто такие?! – ленивым, недовольным голосом спросил он.
– Рыцари граф де Моле и маркиз д'Атьен! Немедленно позови хозяина замка или его управителя!
Прошло несколько минут. Ворота открылись, и в проеме их появился невысокого роста тучный медведеподобный всадник. Гости сразу же обратили внимание, что предстал он перед ними без оружия и на коне без седла. Однако вид у него все же был довольно воинственным.
– Это я, испепели меня молния святого Стефания, управитель замка! – зычным басом прогрохотал он. И графу показалось, что звуки эти источала не человеческая глотка, а сотни скатывающихся по крутому склону горы камней. – Шевалье де Куньяр! Но только что-то я не припоминаю, чтобы в последние два года во владения графини де Ляфер наведывался хотя бы один знатный гость! Поскольку самой графини нет даже в пределах Франции.
– То есть вы хотите сообщить нам, что владелицы этого гнезда, графини де Ляфер, в замке сейчас нет? – вплотную подъехал к управителю граф. Однако все его попытки присмотреться к лицу шевалье ни к чему не привели. Единственное, что он понял, что это заросшее до нечеловеческого облика лицо они с д'Атьеном уже имели удовольствие зреть некоторое время назад в бойнице башни.
– Святая правда, испепели меня молния святого Стефания! Но управитель здесь я. И мне решать, кого впускать в сии божественные ворота, а кого отправлять восвояси, хах-ха! – неожиданно расхохотался он, настолько широко раскрыв свой огромный красный рот, что можно было сосчитать количество оставшихся там зубов. – Восвояси или сразу в ад!
– Мы уже представились вам, рыцарь де Куньяр, – проглотил обиду граф де Моле. Ему еще не было и тридцати. Утонченное смуглое лицо его выглядело слишком молодым даже для такого возраста, а курчавые черные волосы на непокрытой голове образовывали некое подобие спартанского шлема. – И считаем, что вам куда проще и безопаснее будет впустить нас в ворота замка Шварценгрюнден, чем отказывать в гостеприимстве.
– Испепели меня молния святого Стефания! – вновь самодовольно прогрохотал своими «каменьями» шевалье, не обращая внимания на то, что по его «громыханию» заезжим рыцарям трудно было понять: приглашают их в замок или все же пытаются «отправить восвояси». – Кажется, мне пытаются угрожать, хах-ха!
Весь кабинет графа де Брежи оказался увешанным и заставленным большими и малыми распятиями – каменными, деревянными, глиняными, серебряными, золотыми… И представал он перед вошедшими сюда не кабинетом дипломата, а всемирным пристанищем освященных палачами мессий; некоей голгофой мученичества, всехристианским собором распятых, только теперь уже не иудеями, а мастерами-христианами, Иисусов Христов.
– Можно было лишь поражаться тому, сколько талантливейших людей мира христианского трудилось, вкладывая свой божий дар в еще одну попытку запечатлеть во всех сущих на земле материалах муки проповедника-богочеловека. Но еще больше стоило поражаться самому хозяину этого вселенского сборища распятий, проводившему среди них большую часть своей жизни.
– Я умышленно решил принять вас здесь, господин полковник, не желая устраивать прием в посольских апартаментах.
– Конечно же, здесь. Понимаю… – неопределенно то ли спросил, то ли подтвердил Хмельницкий, все еще занятый осмотром всего того непокаянного мученичества, которое подарило человечеству одно-единственное из миллиардов свершившихся на Земле предательство; один-единственный из миллионов ежегодно совершаемых на Земле иудиных поцелуев. – Сама атмосфера кабинета, как я понимаю…
– О, нет, с распятиями это не связано, – заметил де Брежи.
Он любил наблюдать, какое потрясающее впечатление оказывали стены напрочь «распятого» кабинета на тех редких посетителей, которых соизволял принимать здесь. Однако сейчас ему хотелось, чтобы Хмельницкий все же больше внимания уделил стражу этой скульптурной Голгофы.
– С чем же тогда, позвольте поинтересоваться?
– В последнее время я стал замечать, что в Варшаве есть люди, которые слишком внимательно следят за тем, кого принимает посол Франции, а потом, через слуг и секретарей, пытаются выяснить, о чем он говорит с гостями и посетителями.
– Еще бы им не следить. Особенно сейчас, когда в сейме узнали, что Франция нуждается в силе приднепровских казаков, – добавил полковник, внимательно присматриваясь к распятию, грубовато сработанному из красного дерева.
– Ваше увлечение? – кивнул он в сторону распятий, сразу же уводя де Брежи от слишком опасной темы.
– Мне довелось побывать во многих странах, и везде, где только можно было, я собирал распятия. Зная об этом пристрастии, многие мои друзья и даже настоятели монастырей охотно одаривали меня символами своей многотерпимости, словно великого грешника – индульгенциями.
Хмельницкий понимающе молчал. Муки сотен «Иисусов» призывали к смиренности и углубленному самосозерцанию.
– Не страшно ли жить среди стольких распятий?
