Он зашевелился, сделал несколько движений руками, словно бы проверял самого себя, затем, глубоко всаживая пальцы в мягкую лесную траву, в покрывало мха-волосца, прополз десятка полтора метров, замер, вслушиваясь в тишину леса, пытаясь сообразить, где он пребывает, и вообще, что происходит на белом свете?
Тихо было. Все застыло, омертвело, оцепенело, словно бы в неком ознобе. Ну будто бы что-то оборвалось и в мире, внезапно подобревшем, не стало войны… Похоронили ее.
Он оторвался от земли, от влажной, словно бы обмоченной дождиком травы, приподнялся на руках, сел. Стряхнул мусор, прилипший к гимнастерке, взялся за голову, эту гудящую колокольным гудом тыкву, наклонил в одну сторону, потом в другую. Как вытряхнуть из этого горшка колючий, наполняющий тело усталостью звук? Наверное, имелись какие-то способы, известные другим, но он их не знал.
Минут через десять он попробовал подняться, со стоном сделал несколько движений — получилось. Какое-то время он стоял на ногах, раскачиваясь, как дерево под ветром, удивляясь тому, что не падает, потом сделал десяток шагов — получилось и это.
Пройдя по лесу метров пятьдесят, он увидел палку, словно бы специально приготовленную для него, для ходьбы: палка была ровно обрубленная, прочная, способная выдержать тяжесть тела. Хоть в этом-то повезло.
Как же получилось так, что его бросили? С другой стороны, на войне бывает всякое, в том числе и такое, во что люди верят с трудом, либо вообще не верят.
Ясно, как Божий день, что его похоронили, как однажды это сделали под Смоленском, и это, похоже, устроило всех — и командира роты, в составе которой находился пулеметный расчет, и товарищей, находившихся рядом, и напарника, присланного ему в помощь вместо Янушкевича. Сам Янушкевич находился в госпитале, куда попал с непростым ранением — осколок всадился ему в голову, располовинил ухо, срезал часть щеки… Янушкевича надо бы навестить в госпитале, только вот где этот госпиталь находится, в каком царстве, в каком государстве?
Этого Куликов не знал и вряд ли когда узнает, для этого нужно находиться в чине старшего офицера — как минимум майора…
Он проскребся по лесу еще метров двести, обходя кусты, выбоины, места, где мог увязнуть, провалиться в топь, споткнуться и завалиться на землю, остановился, косо оперевшись на палку, накренившись всем своим тяжелым, устало гудящим телом. Ему показалось, что в лесу, кроме него, есть кто-то еще, находится совсем рядом.
Да, рядом, только Куликов не видит этих людей, не знает, свои это или чужие? Да потом Польша — то самое государство, где есть некие третьи силы, что плохо относятся и к немцам, и к русским. Куликов удивлялся этому факту, но что было, то было.
Он напрягся, пытаясь приподняться над назойливым гудом, наполнявшим его, услышать что-нибудь, но ничего не услышал, хотя чувствовал — хребтом своим, кожей, лопатками, что он в этом лесу не один. Не дай Бог наткнуться на немцев, у него даже винтовки нет, чтобы застрелиться, из оружия — только самодельный нож, откованный дядей Бородаем, с рукояткой, набранной из кусочков березовой коры… На коре — затейливо выжженное стеклом от очков имя: "Вася".
Как известно, оружие придает человеку смелость. Это Куликов знал по себе: он был совсем другим человеком, когда рядом с ним находился прикрытый бруствером "максим". Один пулемет может сделать столько, сколько не сумеет взвод солдат с винтовками, — пулеметы в Красной армии очень толковые, одна рота с пулеметами может заменить целый полк, в этом Куликов был уверен твердо.
Он нашел небольшую голую полянку, присел, прижал к земле ладонь — если неподалеку находятся немцы и он может с ним столкнуться, земля его об этом предупредит. Куликов распознает врагов по дрожи, по легкому птичьему трепету (правда, птиц сейчас нет), по звукам, которые издают деревья, их кора, корни.
Через пятнадцать минут обозначились немцы, которых Куликов ощущал, они шли тремя группами, подстраховывая друг друга, — шли к линии фронта, на глазах уползшую на запад.
Там, обнаружив, а точнее догнав наших, они могут ударить им в спину. Куликов прижался телом к дереву, прикрытый листвой, несколько минут рассматривал настороженных, опасливо оглядывавшихся врагов, потом беззвучно отодвинулся в лес, в непрозрачную, неподвижную глубину.
В лесу пахло не только сыростью и прелыми кореньями трав и кустов, — пахло кровью. Запах крови, особенно устоявшийся, несвежий, Куликов всегда ощущал очень отчетливо. Этот запах — очень сильный, способный вызвать в человеке не только тревогу, но и оторопь, боль, подавить его волю… Куликов лишь с сожалеющей улыбкой закусил губы.
Через полчаса он наткнулся на окоп, в котором находилось трое убитых красноармейцев, с ними — ручной пулемет Дегтярева и несколько снаряженных дисков. На душе сделалось веселее — с таким припасом уже можно воевать.
Он повесил себе на пояс три диска, они здорово оттянули ремень, тяжелые были, тащить неудобно, но выхода не было, — подхватил пулемет на руки и постарался как можно ближе подобраться к лосиной тропке, по которой шли фрицы.
Близко подойти не удалось — слишком настороженно чувствовали себя немцы, двигались, озираясь, контролировали пространство, хотя ни бокового охранения не выставили, ни арьергардного, да и разведки, идущей впереди, у них тоже не было.
Устроившись поудобнее за выворотнем, высоко вздевшим вверх толстый рваный корень, Куликов дал по фрицам длинную, во весь диск очередь. Когда "Дегтярев" умолк, вскочил и побежал в сторону, удивляясь самому себе — не может быть, чтобы после контузии он сохранил в себе способность так бегать… А может, не сохранил, а возродил, иначе это волшебство не назовешь. Хорошо, что под ноги ни кочки, ни пни не попадаются. Ну ни шаманство ли это? Может, за него дома кто-нибудь молится? Родная мать Феодосия Васильевна, она?
Сам Куликов молитв, к сожалению, не знал. Время было такое, что молитвы в школе, как прежде, не учили… Учили и грызли довольно основательно совсем другие науки.
Боковым зрением, при перемещении от одного дерева к другому отметил, что завалил не менее полутора десятков фрицев, — хоть и готовились они ко всему, даже к путешествию на тот свет, а уж такую науку, как наука кусаться на свете этом, впитали в себя с кровью матери, но внезапность пулеметного огня ошеломила их. Ай да Куликов, ай да молодца!
В общем, в награду себе можешь взять с полки пирожок с фруктовой начинкой… Только где она, полка с пирожками?
Беглая стрельба, которую немцы открыли вдогонку, особого успеха не имела; стрельба в лесу вообще часто бывает безрезультативной: пули в полете натыкаются на ветки, меняют траекторию, уходят вбок, вверх, втыкаются в землю…
На бегу Куликов сдернул с "дегтяря" диск, швырнул себе под ноги и, дыша надорванно, сипло, с лету свалился под подходящий, облаченный в свитер из плотного мха пень. Огляделся.
Пули немецкие продолжали щелкать о сучья и стволы деревьев, но происходило это уже где-то в стороне, в чаще веток, не над головой пулеметчика.
Теперь ему предстояло немного отдышаться, а затем пойти за фрицами вслед и, если удастся, догнать их. Он тихо покашлял в кулак. Что значит "если удастся?". Он должен догнать их, задержать обязательно, иначе это вооруженное стадо ударит железным бревном нашим бойцам в спину. Этого допускать нельзя!
Он снял с пояса второй диск, огладил его рукой и с тугим щелканьем насадил на казенную часть пулемета. Проверил, надежно ли сидит тарелка с патронами?
Тарелка сидела надежно. Пора двигаться дальше. Куликов втянул в себя воздух, услышал, как внутри что-то больно засвиристело — то ли надсаженные легкие, то ли где-то в организме образовалась дырка…
Ну словно бы он застудил себе жабры — то бишь легкие.
Какие-то сказочные мысли насчет жабр лезут в голову, тьфу! Куликов сплюнул себе под ноги, в следующее мгновение поднялся, переместился к дереву с кривым, очень похожим на фруктовый дикорос стволом, свернул в сторону и через несколько минут увидел немцев.
