Ознакомительная версия.
— Бежим! — выкрикнул Горшков с яростной злостью и вцепился пальцами в глотку немцу, сторожившему их.
Немец запищал (звук был тонкий, острый, будто кто-то проткнул резиновый шар), задёргал руками, с головы его слетела шапка с нахлобученной сверху каской, обнажилось лысеющее темя с редкими тёмными волосами. Горшков, продолжая сдавливать немцу горло, что было силы ударил его головой в лицо, в переносицу. Немец обмяк — потерял сознание.
С танка спрыгнул Охворостов, покатился в сторону, сделался на сером ночном снегу невидимым, потом спрыгнул Волька, следом ещё двое. Медлил, не покидал броню только Мустафа, скорчившись, выгнув голову, он смотрел снизу вверх на командира и перебирал ногами по заиндевелому металлу, не зная, чем помочь старшему лейтенанту.
— Мустафа, беги! — прохрипел Горшков, додавливая немца. Горло у того уже сделалось мягким, бескостным, Горшков расплющил, сломал пальцами несколько хрящей говорливому фрицу — теперь не будет талдычить по-русски. Хватит, отталдычился!
— Без тебя не могу, командир, — прохрипел Мустафа в ответ, он впервые назвал Горшкова на «ты», раньше этого не было.
— Беги, я приказываю! — старший лейтенант выплюнул из себя вместе с остатками сил какую-то ледышку.
— Нет!
На броне остались они вдвоём, командир и подчинённый, на замыкающем танке также возились люди — там разведчики прижали второго автоматчика. Танки шли на прежней скорости, не меняя направления — водители ещё ничего не заметили.
Додавив немца, Горшков сдёрнул с его шеи автомат и прыгнул с брони в балку, прямо в снег, нырнул в него целиком, с головой и ногами, и поспешно, судорожно заработал ногами, локтями, коленками, руками, стараясь уплыть в сторону.
Одновременно с ним в снег прыгнул Мустафа, зарылся в него целиком, проворно пополз вниз. Хорошо, что снег был сыпучим, как сахар. Мустафа чувствовал, головой своей, сердцем, душой ощущал, что командир находится рядом, старался держаться его, не удаляться, в забитые снегом уши просачивались далёкие глухие звуки, шорохи, шум, скрип… «Хрен вам с редькой, а не плен, — возникло у него в голове возмущенное, злое, — дулю вам в рыло, а не плен, задницу с двумя дырками…» Он выскочил на поверхность снежного покрова, увидел над собой мечущиеся светлые полосы — это шедшие впереди танки развернулись и включили прожектора, — выбил изо рта снег, покрутил головой, надеясь увидеть командира.
Не увидел — старший лейтенант находился под снегом, всаживался пальцами, ногтями в мёрзлую сыпучую плоть, задыхался и упрямо полз дальше. Странное дело — холода он сейчас не чувствовал совсем.
Мустафа остриг ногами воздух, будто собирался уйти в воду и снова ушёл под снег. Дальше, дальше, как можно дальше от проклятого места…
Он полз долго, очень долго, грыз снег зубами, ломал об него пальцы, остановился, когда в груди возникла боль, виски сдавили невидимые щипцы — в лёгких кончился воздух, Мустафа захрипел задавленно и выбрался на поверхность. Перевернулся на спину и, раскинув руки крестом, отплюнулся тягучей, от усталости сделавшейся сладкой слюной. Поёрзав затылком по снегу и, сделав углубление, повернул голову влево и чуть не вздрогнул: рядом, утопив лицо в снег, лежал командир.
Мустафе показалось, что Горшков мёртв — и лицо мёртвое, белое, мёрзлое, и тело мёртвое, неподвижное — ни одной живой приметы, и снег, попадавший на старшего лейтенанта, не таял, поскольку человек этот был уже мёртвый.
— Ну как, Мустафа, жив? — не поворачивая головы и не открывая глаз, тихим сиплым голосом спросил старший лейтенант.
— Жив, товарищ командир. И вы, я вижу, живы…
— Жив, Мустафа, — Горшков шевельнулся устало. — Как там ребята наши? Видно кого-нибудь?
— Никого не видно. Танки только шмурыгают туда-сюда.
— Надо ползти дальше, Мустафа, — с трудом выкашлял из себя Горшков, — на ту сторону…
— А вдруг танки обойдут лощину и появятся на той стороне? А, товарищ командир?
— Не обойдут, — уверенно прохрипел Горшков, — это не лощина, а балка. А балка может тянуться километров на пятнадцать. Её хрен обойдёшь, Мустафа.
— Тогда поползли. Надо двигаться. Иначе мы замёрзнем.
Горшков ничего не сказал на это, приподнял и окунул голову в снег, в следующий миг проворно заработал руками. Зацепленный ремнем за локоть, за ним тащился немецкий автомат.
А наверху, на закраине балки, продолжали беситься, ездить взад-вперёд танки. Ревели моторы, чёрный дым, тугими струями вырываясь из выхлопных патрубков, уносился в косматое тёмное небо, мела позёмка, закручивала снег в тонкие высокие верёвки, ветер со злым хохотом перекусывал их, и свитые стеклистые жгуты с грохотом шлепались вниз…
Они проползли ещё немного, уткнулись в крутой бок балки и, ошалело крутя головами, выбрались на поверхность почти одновременно. В то же мгновение услышали автоматную очередь. На противоположном стороне балки, на гребне закраины, стоял автоматчик и методично поливал из «шмайссера» темноту.
Очередь прошла совсем недалеко от разведчиков, встряхнула землю, снег, протыкаемый пулями, зашипел сыро, в следующее мгновение очередь отползла в сторону, разбила толстый кусок льда, невесть откуда тут взявшегося, и угасла.
Автоматчик посветил в глубину балки фонариком, — ну как будто ему не хватало режущего пламени танковых прожекторов, — ничего не увидел и снова взялся за «шмайссер». Стрелял недолго — кончились патроны. Фриц ловко, в несколько коротких движений сменил рожок и вновь открыл стрельбу.
Опустошив рожок, он плюнул с закраины в балку, послушал, как вскрикивает дурашливо, воет, хохочет пьяный ночной ветер, ознобно передёрнул плечами и побежал к танку, поджидавшему его. С одного раза запрыгнуть на броню немцу не удалось, со второго раза — тоже, вскарабкался он лишь с третьего броска, гулко затопал сапогами по заиндевелому, покрытому морозной крупкой металлу, подавая команду механику, потом прокричал что-то гортанно, по-птичьи резко. Люк открылся, автоматчик нырнул внутрь, танк дёрнулся нервно, будто примёрз гусеницами к снегу, заскрежетал траками, выбил под себя несколько обледенелых кусков и устремился вперёд…
Танки ушли. В балке Горшкову с Мустафой нечего было делать. Старший лейтенант, скорчившись в три погибели, прохрипел ординарцу:
— Как ты, Мустафа?
— Дохожу. Замёрз совсем. Бежать отсюда надо, товарищ командир. Бегом бежать.
— Погоди. Надо поискать наших, забрать тех, кто остался в живых.
— Околеем, товарищ старший лейтенант!
Горшков пошевелил губами безмолвно, пробуя разлепить их — слиплись совершенно неожиданно, будто смёрзлись, — с трудом разлепил и проговорил каркающе, будто ворона, — нет, не проговорил, а выкашлял из себя:
— Если понадобится, Мустафа, околеем, но своих не бросим.
Сунул руки в снег, к ногам, ожесточённо пощипал икры, растёр пальцы. Покаркал вновь:
— Мустафа, не сиди, разотрись!
Дыхание высоким позванивающим облаком всплыло над старшим лейтенантом, завспыхивало недобро, словно бы освещённое чем-то изнутри и, повисев несколько мгновений над головой Горшкова, погасло — опустилось вниз. Мустафа не ответил Горшкову. Старший лейтенант рывком выдернул себя из снега, подгрёбся к ординарцу и, ухватив его обеими руками, дёрнул наверх, засипел дыряво:
— Вставай, Мустафа!
Мустафа вяло мотнул головой:
— Не могу!
— Вставай!
— Всё, товарищ командир, — пробормотал Мустафа едва внятно, — укатали сивку…
— Вставай, Мустафа!
Мустафа дёрнул ногами один раз, другой, попробовал приподняться, но в следующее мгновение обвис на руках старшего лейтенанта, словно бы потерял сознание.
Горшков отпустил его, Мустафа неловко завалился в снег, накренился.
— Вот Матерь Божья, — старший лейтенант ногою отгрёб от Мустафы снег, ухватил в руку пригоршню льдистого крошева, приложил к лицу ординарца. Мустафа застонал.
Старший лейтенант нагнулся, ухватил ещё снега, растёр на лице, удовлетворённо хакнул, выбив из горла мёрзлую пробку, когда на щеке Мустафы появилась кровь — несколько маленьких чёрных капель.
Раз кровь не обратилась в ледяное варево, не стала ничем, а выступила из царапин — значит, жить будет.
— Мустафа! — Горшков вновь зацепил пальцами крошево, припечатал к лицу ординарца, растёр, затем, задыхаясь, помял ему плечи, руки. — Вставай, Мустафа! Давай, брат, давай! — старший лейтенант дёргался, хрипел, клацал зубами, сипел, стонал, готов был укусить ординарца — ему было важно привести его в чувство, и он это сделал.
Мустафа, шатаясь, поднялся, взмахнул руками, чуть не опрокинувшись на спину, Горшков ухватил его за воротник рубахи, помог удержаться. Потом пошарил рукой в снегу — он совсем перестал чувствовать холод, — и выволок оттуда автомат. Отряхнул его от снега и ледышек.
Ознакомительная версия.
