— Навильо-2.
— Да, Навильо-2.
— Я запомню, — сказал рабочий. — Ты мне советуешь, отец?
— Это хорошее лекарство, — ответил Эн-2.
— Что хорошее лекарство?
— Быть молодцом.
— Быть молодцом — хорошее лекарство?
— Да, помимо прочего, хорошее лекарство. От всего помогает.
— Вот оно что! — сказал рабочий.
— А теперь тебе надо уходить, — сказал Эн-2.
Рабочий ушел, голос Черного Пса раздавался перед самым домом, слышен был и свист его хлыста; а человек по имени Эн-2 — уверен, что делает самое простое из всего, что может сделать.
Он делал то же, что сделали Сын Божий и испанец. Он погибал, но погибал сражаясь. Разве он не сражался сейчас? Разве дело только в том, чтобы сражаться и выжить? Можно сражаться и погибнуть. Он делал то же, что столько людей делали до него.
Они не скажут, что он сам этого хотел. Скажут только то, что говорил он сам. Что быть молодцом — отличное лекарство.
В руках у него был револьвер рабочего; сейчас он вытащил и свой из-под подушки.
«А что, если придет Берта? — спросил он себя. — В самом деле, что, если она придет? Придет за минуту до Черного Пса?» — Он подумал о пути через крыши так, словно можно было бы увести по ним Берту.
— Она не придет, — сказал он.
И спустил предохранители на обоих револьверах.
Рано утром в светлой солнечной дымке Орацио вел свой грузовик, а сзади него, на другом грузовике, мчался Метастазио.
Они ехали след в след, по дороге вдоль канала, между Павией и Миланом. Они пели. Пели? Нет, это был плотный рев моторов. Рядом с Орацио сидел рабочий, тот самый, что хотел стать молодцом.
— Он мне сказал, что это хорошее лекарство.
— Хорошее лекарство?
— Да. Помимо прочего, это еще хорошее лекарство, так он и сказал.
— Жениться — тоже хорошее лекарство.
— Я женат.
— А я женюсь завтра.
Орацио указал туда, где в легкой дымке, в золотом холоде полей, что-то ехало на дороге, пересекавшей их путь.
— Что там?
— Какая-то штуковина.
— Это мотоцикл.
— Он с сайд-каром.[36]
— Это называется сайд-кар?
— Так его называли.
— Я таких не видал с тех пор, как под стол пешком ходил.
— Они давно уже устарели.
Доехав до перекрестка, они увидели, что мотоцикл, вынырнув из дымки, свернул на их дорогу, и переглянулись.
— Видел?
— Видел.
Орацио дал два гудка: один длинный — тире, один короткий — точка. Сзади ответил Метастазио: точка, тире, точка. Мотоцикл обогнал их, шел он ненамного скорее, чем грузовики.
— Чтоб его! — сказал Орацио.
Рабочий смотрел на него.
— Вот, может быть, случай как раз для тебя, — сказал ему Орацио.
— Чтобы поучиться?
— Чтобы начать.
Он прибавил скорость; мотоцикл трещал впереди: он уже не удалялся, расстояние до него даже сокращалось.
— Что тут нужно? — спросил рабочий. — «Девяносто первый» годится?
— Годится.
Рабочий нагнулся, пошарил под сиденьем, потом выпрямился с «девяносто первым» в руках.
— Приготовь и для меня, — сказал Орацио.
— Зачем? Я не промахнусь.
— Все равно приготовь. И положи поближе ко мне.
— А ты подними повыше стекло.
— Ну конечно. Стреляй сперва в того немца, что в седле.
— Но ведь тот, что в коляске, — он на генерала потянет.
— Хоть на двух генералов. Все равно сперва стреляй в водителя.
Рабочий прицелился.
— Значит, в водителя?
— В водителя.
Рабочий выстрелил, потом сразу же выстрелил снова.
— Чтоб его! — сказал Орацио. — Ты промазал. Раздался третий выстрел.
— Промазал.
— Нет, я должен был его ранить.
— Видишь, как он виляет? Значит, ты его не ранил.
— Вот скотина! — сказал он. Пули застучали по крыше кабины.
— Этот генерал угробит мне грузовик! — крикнул Орацио.
Рабочий кончил стрелять.
— Готов.
Пуль больше не было слышно.
— Давай, ссади теперь водителя! — кричал Орацио. — Стреляй из моего.
Рабочий улыбнулся.
— Ты был прав.
Он поднял другой автомат, выстрелил — и мотоцикл на всем ходу врезался в дамбу канала.
— Ну вот, — сказал рабочий.
Они проехали лужу крови, широкую и яркую на сером асфальте дороги.
— Дай по ним очередь, когда будем проезжать мимо, — сказал Орацио.
Но, проезжая, они увидели, что мотоцикл горит, а оба немца лежат неподвижно и на лицах у них полыхает бензин. Стрелять в них не было смысла.
— Собаки, — сказал рабочий.
— Теперь уже падаль, — сказал Орацио. И посмотрел на товарища. — Что ж, вышло совсем неплохо!
— Да? Совсем неплохо?
Орацио то и дело нажимал на клаксон, посылая один воющий гудок за другим.
— Не отвечает, — сказал рабочий.
— Чтоб его! — сказал Орацио. — Остановился, наверное.
— Нет. Он сильно отстал, но догоняет нас.
— Зовет?
— Зовет!
Они различили вдали гудки — короткие и длинные.
— Вернемся!
Они снова промчались мимо мотоцикла и подъехали к Метастазио. Когда они разворачивались рядом с ним, Метастазио подал сигнал.
— Опять мотоцикл! — сказал рабочий.
— Чтоб его! — сказал Орацио. — С сайд-каром?
— Нет, простой.
— Но ихний?
— Ихний.
Рабочий снова взял автомат.
— Не промахнешься?
— Не промахнусь.
— Если хочешь, садись за баранку, а я сам займусь им.
— Зачем? Мне надо учиться.
Мотоцикл обогнал их и вдруг резко свернул с дороги, седок повадился назад, раскинув руки, шлем его слетел.
— Здорово! Раз за разом все лучше! — сказал Орацио.
— Ну что, хороший я ученик? — спросил рабочий.
Метастазио сзади радостно гудел, как перед этим гудел Орацио.
— Не производит даже никакого впечатления, — добавил рабочий, — если бьешь их так, на ходу.
Орацио ответил Метастазио такими же ликующими гудками. Они доехали вдоль канала до перекрестка, потом свернули с асфальта на гравиевую дорогу.
— Поехали на то шоссе, что ведет к Комо, — предложил Орацио.
Он заглушил мотор. Метастазио тоже остановился, все трое вышли на дорогу, пустую и голую, рассекавшую заснеженные поля, позолоченные пробивавшимися сквозь дымку лучами солнца.
— Тесс! — сказал Орацио.
Изо рта у них шел пар. Они прислушались.
— Ничего, — сказал рабочий.
Не было слышно ни звука — ни рева приближающейся машины, ни шагов. Все трое сели в грузовики.
На следующем перекрестке была харчевня.
— Смотри-ка! — сказал рабочий.
Перед домом на пустом шоссе стоял мотоцикл с включенным мотором; на его номере видны были буквы Wh.
— Это Wehrmacht? — спросил рабочий.
— Да, Wehrmacht, — ответил Орацио. Он нажал тормоз, машина остановилась.
— Я пойду, — сказал рабочий.
— Пойдешь?
— Учиться, так уж как следует.
— А не слишком ли увлекаешься?
— Нет, так мне больше по душе.
— Ну, тогда ступай.
Рабочий вытащил из-под сиденья револьвер.
— Осторожнее, ты сейчас будешь с ним лицом к лицу.
— Вот этому-то я и хочу выучиться. Он вылез из кабины.
— Мы поедем до железнодорожного моста. Догонишь нас на мотоцикле.
Раздался короткий вопросительный гудок Метастазио. Оба грузовика тронулись. Рабочий вошел в дом.
— Рюмку граппы.
— Граппы нет.
За стойкой сидела старуха.
— А что-нибудь горячее?
— Нет ничего горячего.
— Даже если я обожду?
— Если обождете — можно сварить кофе из цикория.
— Я подожду. Долго еще?
— Машина должна согреться. Я ее только что включила.
Он сел за железный столик, огляделся и увидел немца: тот сидел в углу у двери и тоже ждал. Рабочий подмигнул ему.
— А? — спросил немец.
Он был почти мальчик, на груди у него виднелась ленточка — нашивка за ранение, не орден и не медаль. Голос его звучал робко.
— А? — спросил он.
Рабочий отвел от него свои маленькие глазки. «Что за черт, — подумал он. — С чего бы это немцу быть таким печальным?»
Он сидел, расставив ноги, откинувшись на спинку стула и слегка забросив голову назад, и лицо у него было печальное и растерянное — усталое лицо рабочего парня.
Что за черт! Разве он не завоеватель? Разве он не на завоеванной земле? С чего бы ему быть таким печальным, этому немцу-завоевателю?
Рабочий обернулся, поглядел на него и увидел, что немец не смотрит в его сторону. Он опустил глаза, как будто от унижения. Он рассматривал свои руки, обе вместе, сперва с одной стороны, потом с другой; так долго разглядывают свои руки только рабочие.
«Что за черт!» — подумал рабочий.
Он увидел немца не в мундире, а таким, каким он мог бы быть: в одежде человеческого труда, с шахтерским беретом на голове.
