Они шли лесом, потом полем, на котором во многих местах уже виднелись темные проталины, потом опять вошли в лес и, забравшись в глубине его в овраг, наломали жердей, еловых лап, сложили шалаш и, поев консервов с сухарями, повеселели.
Спали по очереди, и утреннее солнце, пробившееся сквозь верхушки деревьев, застало их уже на ногах.
Лабушкин, ходивший в разведку, рассказал, что движение по ближайшей дороге почти прекратилось и что он сейчас видел трех связистов, подвешивавших провода.
— А тебя? — спросил Рябов.
— Что меня? — не понял Лабушкин.
— Тебя они тоже видели?
Лабушкин растянул в улыбке свой большой рот, многозначительно подмигнул:
— Что я, дурак, что ли!
— Ваня, вы скромничаете, — насмешливо проговорил Береговский.
Они разломали шалаш, забросали его снегом и тронулись в путь.
Скоро провода вывели их к поселку, буквально кишевшему гитлеровцами.
Разведчики переглянулись. Лабушкин сдвинул шапку на затылок, подмигнул, и все улыбнулись ему.
— Настоящее змеиное гнездо, — сказал Габлиани.
— Доброе местечко, — в тон ему деловито поддакнул Койнов.
Они залегли на опушке леса и уж больше не спускали с поселка жадных глаз в течение всего дня.
Было установлено следующее: в поселке восемь жилых и пять нежилых, очень больших, построек, и все они заняты войсками. В новом, под зеленой крышей доме, по всем предположениям, должны были жить офицеры, поэтому каждый входивший в этот дом и выходивший оттуда человеке брался разведчиками на специальный учет. Поселок имел очень сильную противовоздушную оборону. Насчитали десять зенитных пушек, установленных в специальных окопах. Очевидно, весть о том, что прошлой ночью на одну из деревень был совершен налет и уничтожены автоцистерны с горючим, уже дошла и сюда: поселок охранялся усиленным нарядом патрулей. Уточнили, что патрули, кружившие вокруг поселка, встречаются через каждые пятнадцать минут и вновь расходятся.
Ровно в семнадцать ноль-ноль — Рябов засек по часам — к крыльцу офицерского дома был подан легковой автомобиль, и минут пять спустя в него сели два офицера (Габлиани уверял, что это были генералы, Лабушкин назвал их полковниками) и укатили в направлении на северо-запад.
Полчаса спустя из того же дома вышли еще два офицера (Лабушкин, сплюнув, сказал: «Оберы») и, пройдя весь поселок, скрылись в воротах крайнего дома.
Дальнейшие события развивались так: оставив Габлиани, Койнова и Лабушкина на прежнем месте — они должны были в случае неудачи прикрывать отход, — Рябов и Береговский поползли к поселку. Возле тропы, по которой кружили патрули, разведчики подождали, пока те прошли мимо них, потом стремительным броском пересекли тропу, перевалились через забор в огород, подобрались к дому.
На крыльце сидели двое, курили. Береговский прислушался.
— У нас очень хорошо шла торговля подержанными вещами, — неторопливо с сожалением рассказывал один. — У отца была довольно значительная прибыль. Во всяком случае у меня всегда было на что выпить кружку-другую пива в подвальчике фрау Генке.
— И ты думал, что это будет продолжаться вечность? — спросил другой. — Мы будем здесь добывать тебе подержанные вещи, а ты будешь, развалясь, попивать пиво в подвальчике фрау Генке? Добудь сам теперь. Во всяком случае я тебе гарантирую, что ты долго не увидишь ни подвальчика, ни краснорожей Генке, ни своей лавочки. — Он зевнул. — Пойдем лучше спать.
— Я боюсь, что офицеры скоро вернутся.
— Они придут не раньше утра или пока не нажрутся водки до икоты. Пойдем. Со мной ты не пропадешь.
Бросив папироски, они поднялись и вошли в дом.
— Ну? — нетерпеливо прошипел Рябов, толкнув локтем Береговского.
— Офицеров дома нет. Пьянствуют. А эти холуи, — Береговский понял, что на крыльце сидели денщики, — пошли спать. — Он помолчал и добавил: — Лавочники, мародеры. — Он сказал это потому, что с лавочниками и мародерами ему в случае чего было легче разделываться, чем с простыми рабочими парнями.
— Придется ждать, — отозвался Рябов. — Только, как думаешь, где? Здесь или в дом пойдем?
— А что мы здесь будем зябнуть, — сказал Береговский. — Пойдем на квартиру. Потом офицеры могут с радости, что встретились с нами, шум поднять. Нехорошо. Мы же скромные люди.
— Я тоже так думаю. В доме будет меньше шума.
Они взошли на крыльцо, распахнули дверь. Денщики, только было устроившиеся на ночлег, вскочили с постелей, вытянулись во фронт.
— Скажи, какой почет, — пробормотал Береговский.
Секунду спустя, сидя верхом на одном из денщиков, он видел, как Рябов уцепил другого за горло своими ручищами…
Они успели обшарить весь дом и собрать много всяких бумаг, когда на крыльце послышался топот.
На нетвердых ногах вошли в дом офицеры. Один еще с крыльца стал звать денщика. А другой, идя за ним следом, икая, рассказывал:
— Этот старый идиот… смешон… как свинья… Он не говорит, а хрю… — и рассказчик хлопнулся на пол, простонал, затих…
Рябов лежал, давил всем своим могучим телом, крутил руки другому, совершенно обалдевшему от случившегося. Офицер не мог понять, что с ним происходит, а когда сообразил, во рту у него уже торчал плотно скрученный жгутом носовой платок. Его поставили на ноги, и кто-то не то участливо, не то насмешливо спросил на чистом немецком языке:
— Как вы себя чувствуете?
Другой, более грубый и, очевидно, совершенно не расположенный к сентиментам, вытолкнул связанного офицера за дверь. Вежливый по-хозяйски запер ее на замок, а ключ забросил в сугроб.
Была теплая, пахнущая мягким весенним ветром звездная ночь. Береговский, шедший сзади Рябова, бережно поддерживал пленного.
Они выбрались из поселка тем же путем, через огород, и, полежав возле патрульной тропы, убедившись, что на ней никого сейчас нет, уползли в лес.
Рассвет застал их в пути. Они бы шли и днем, но офицер до того устал, что Койнов даже предложил нести его по очереди на плечах. К тому же на их пути властно и некстати встала весна. Овраги разлились, дороги подтаяли, в поле появились плешины голой земли, и им, в белых маскхалатах, в промокших тяжелых валенках, некуда было деться, даже негде было передохнуть. А до переднего края, до того места, где их ждали свои, где они могли пройти к своим, оставалось еще около двадцати километров.
4
Промокшие, настороженные, с ввалившимися, поросшими щетиной щеками, хмурые и чуткие к малейшему шороху, они сидели в лесу, обложившись валежником, готовые в любую минуту вступить в смертельную схватку с врагом.
А время шло. Солнце уже перевалило за полдень. Офицера, похищенного ими, понуро сидевшего тут же со связанными руками, несомненно, уже хватились, организовали облаву, и разведчикам было ясно: с часу на час эта облава будет здесь.
«Да не может быть! — возмущенно кричало все в Рябове, — не может быть, чтобы нас теперь взяли, чтобы нас перехлопали, как куропаток!..»
Сидели молча. Наконец Рябов опросил:
— Отдохнули, ребята? — и поднялся, огромный, суровый, властный. — Что приуныли. Эка невидаль — в беду попали. А ну, Лабушкин, раздевайся! В твоем обмундировании Береговский пока походит.
— А я голый буду ходить? — спросил Лабушкин, раздаваясь.
— А ты нарядись в штатское, тебе Береговский отдаст. Сдается мне, из тебя, к случаю, тоже добрый колхозник будет.
Всем сразу стало ясно, что Рябов уже что-то придумал. Расчетливая ярость, как брага, играла в нем. Габлиани глядел на него с восхищением и доверчивой радостью.
Они вышли к дороге, на которой, как и в прошлый день, снова замерло почти все движение.
— Запомни, — сказал Береговский Лабушкину. — Я теперь для тебя господин обер-лейтенант. Ясно?
— Ну, уж и господин, — фыркнул Лабушкин. — Видали мы таких. Что на тебе маскхалат, что на мне. А господина-то я, может, лучше тебя разыграю. Как в драмкружке…
На дороге показалось несколько подвод. Лабушкин поглядел на Рябова, но тот отрицательно покачал головой. Ездовые, постегивая коней, проехали рысью, скрылись за деревьями.
Дорога снова стала пустынной.
Вдруг вдалеке послышался шум мотора. Габлиани, высланный вперед, крикнул филином. Значит, машина шла одна. Рябов поглядел на Береговского:
— Берем.
— Зер гут, — сказал Лабушкин, который, как и все они, кроме Береговского, знал по-немецки лишь несколько слов.
— Ты только попробуй, заговори мне еще хоть раз по-немецки, — угрожающе сказал ему Береговский, выходя на дорогу.
— Спички!
— Есть, господин обер-лейтенант! — и Лабушкин стал усердно чиркать спичками, делая вид, что они никак у него не зажигаются. Те спички, которые, вопреки стараниям Лабушкина, загорались, он тут же гасил. А господин офицер Береговский очень гневался, что не удается так долго прикурить.
