Ознакомительная версия.
Глава двенадцатая
По натуре своей младший Таганцев был человеком мягким, уравновешенным, лицо его обычно украшала тихая доброжелательная улыбка, про таких, как правило, говорят: муху не обидит… Не способен…
Он любил Петроград, очень любил, иногда, думая о том, что могла и может ещё сделать с его городом революция, прижимал к сердцу руку — ему было больно. И одновременно тревожно: он не знал, что будет с его городом, с ним самим завтра, послезавтра, через несколько месяцев, через несколько лет.
Особенно тревожно делалось в последнее время: два его напарника по штабу, Герман и Шведов, пугали слишком жёсткими прожектами: то хотели совершить нападение на всесильного Троцкого, то сжечь гостиницу «Европейская», в которой любили останавливаться приезжие комиссары из Москвы (останавливались они в основном из-за диковинного ресторана «Крыша», расположенного на крыше «Европейской», где, несмотря на голодное время, можно было полакомиться и лососиной, и чёрной икрой, и мясным балыком, и французскими редкими сырами), то взорвать железную дорогу, ведущую на Мурман, чтобы отрезать полуостров от глубинных территорий, то совершить ещё что-нибудь…
Всё это Таганцеву-младшему, мягко говоря, не нравилось. Всякая попытка совершить насилие оканчивалась жестоким откатом, действовала, как ствол современной пушки, отбиваемый выстрелом назад, легко сшибала буйные головы, а пороховые газы, те вообще валили людей сотнями. Впрочем, думать о ресторанах было куда приятнее, чем о насилии.
Были, конечно, и другие рестораны, где неплохо кормили, не только «Крыша», и Таганцев, если у него заводились деньги, иногда посещал их.
Особенно нравился ему ресторан, расположенный в цокольном этаже дома неподалёку от Исаакиевской площади — с хорошей кухней, интеллигентным оркестром, толстыми витражами на окнах и свечами в высоких граненых стаканах. Носил ресторан имя великого зодчего, построившего Санкт-Петербург, там всегда подавали что-нибудь вкусное, даже в голодном восемнадцатом году баловали постоянных клиентов заливными поросятами, тройной ухой, сваренной на курином бульоне и, печенью «фуа гра», привёзенной из Парижа.
Вообще, ресторанов, где «что-то было», имелось ныне в Петрограде немало, одни открывались, другие закрывались, хозяев расстреливали… В «Росси» часто подавали настоянные на квашенной капусте щи — лучшее средство после перепоя, любую головную боль щи снимали как рукой: взмах кистью, мелкое пошевеливание пальцами, невнятное бормотанье колдуна — и секущей головной боли нет; парную рыбу и расстегаи, и ещё — красное шампанское, но «Росси» просуществовал недолго. Говорят, хозяин жил на иностранный капитал и имел подпольный канал, по которому продукты и плыли к нему. И капитал придавили кирпичом, и канал перекрутили проволокой в самой горловине…
История потом не раз вспомнила недобрым тихим словом тысяча девятьсот двадцать первый год. У простых людей не было хлеба, не было картошки, о мясе и речи не шло, мясо, казалось, вообще не существовало в природе, — не было денег. В домах стоял холод, не было топлива. Работы, чтобы хоть как-то продержаться на бедном рабочем пайке, тоже не было.
Одна за другой были остановлены тридцать одна железная дорога. Для холодных топок паровозов не было угля. Иногда у остановившегося поезда лес оказывался рядом, под боком — иди и бери, и люди, которые пытались это сделать, натыкались на пулемётный огонь: в лесах хозяйничали разные «братья», «кумовья», «сваты», люди разные, но грабили поезда все они с большой охотой.
Лето было пороховым, выжженным, солнце палило во всю мощь, выжигало траву, деревья, торфяники. У Сапропелевого комитета, в котором работал Таганцев, забот прибавилось: меньше торфа — больше работы, а не наоборот — с юга на север ползла засуха.
Контрреволюция за рубежом хоть и распалась на два лагеря — монархистов и республиканцев, но легче от этого не стало. И монархисты, и республиканцы были жестокими, умными врагами, знающими Россию и психологию человека, живущего в ней, знали и щели: что ни дырка, то обязательно монархическая либо республиканская затычка.
Тут не до разносолов, не до ухи с расстегаями и рябчиков в винном соусе, тут выжить бы, себя в человеческом обличье сохранить.
Спутником любого голода всегда были крысы: они ели трупы.
Много крыс появилось и в Петрограде — длиннохвостые зверюги дрались ночью, вылезали из подвалов на проспекты полюбоваться «хозяевами», пищали, мочились и оставляли вонючий кал во всяком месте, где им удавалось побывать, вызывали страх и омерзение.
Домработница Таганцева Маша, которую редко кто из гостей видел — она была неслышима, не обладала материальной плотью, словно была сотворена из воздуха, — увидев в первый раз крысу, чуть не грохнулась в обморок, будто барыня какая, но себя преодолела и резво наткнулась на буфет, в котором стояла хрустальная посуда, села на него, свесила ноги.
Крыса изумилась такому поступку, остановилась, задумчиво поглядела на экономку, соображая, прикончить её сейчас и пустить на еду для всей своей гоп-компании, либо подождать, сходить посоветоваться со старейшиной племени, прийти завтра и уже окончательно решить вопрос с пугливой бабешкой, хлопнула голым хвостом по полу, словно кнутом, и отправилась всё-таки к старейшине за советом.
Едва крыса исчезла, Маша сползла с буфета, долго, с дёргающимися губами смотрела на дыру, откуда вылезла эта голотелая каракатица, потом достала из чулана старую хозяйскую бекешу, отодрала от неё рукав и зашила с одной стороны.
— Значит так, либо ты меня, либо я тебя, — обиженным, проржавевшим от нахлынувших слёз голоском произнесла она, — два либо только и есть, третьего либо не будет.
Она зажмурилась: не дай бог, эта крыса приснится ночью, либо, ещё хуже, прыгнет в постель. Крысы, говорят, по стенам ходят так же проворно и умело, как и по полу — единственное что с потолка срываются.
К дырке она прислонила рукав, расширила раструб и стала ждать.
— Что случилось, Маша? — выйдя на кухню, спросил Таганцев, раздосадованный тем, что время утреннего чая подошло и пора стоять на столе славному напитку, — сегодня морковному, другого нет, пора париться под блюдцем. Маша готовила морковный чай по-ленивому, насыпала «заварку» в стакан, накрывала блюдцем и давала немного выстояться, так получалось лучше, чем заварка по-обычному, в маленьком фарфоровом чайнике, поставленном на самовар. К чаю — кусок особого хрустящего пирога, который Маша научилась печь из сухарей.
Она перетирала сухари в муку, добавляла в них немного сахара — Таганцеву удалось добыть два килограмма сахара, настоящего, прочного, как камень, мраморно-синего, наверное, ещё довоенного, — а дальше всё зависело от ловкости рук. Пирог у неё получался вкусным. С пирогами из прошлого, конечно, не сравнить, но терпимо, есть было можно.
— Крысы появились, Владимир Николаич, — проговорила Маша, не сводя взгляда с рукава.
— Что за крысы? — не понял Таганцев.
— Да обыкновенно! Хвостатые, усатые…
— У нас в доме?
— У нас в доме, Владимир Николаич!
Таганцев передёрнул плечами «бр-р-р», по лицу у него пробежала дрожь, перешла на тело, прошлась под халатом: о крысах Таганцев знал, но никак не мог предположить, что они появятся в его доме — его доме! Он пожевал губами, соображая, большая это напасть или малая, пришёл к выводу, что бывает и больше — справедливый вывод, и произнёс примиряюще:
— Крысы сейчас во всём Петрограде, Маша. Куда ни глянь. Надо держаться!
— А мы и держимся, Владимир Николаич. Воюем, — Маша ткнула в мягкое голенище бекеши. — А это рукав вашего папаши, Владимир Николаич.
— Да? — Таганцеву сделалось неприятно, что рукав его почтенного родителя так используется, он поморщился и прижал руку к сердцу: — Чаю бы, Маша!
— Будет чай, сейчас будет, — Маша проворно, будто девчонка, вскочила, метнулась к небольшой изразцовой печке, на которой всегда готовили что-нибудь быстрое: приезжали внезапные гости, с солидным «жаревом-паревом» не успевали, потом ограничивались скорой едой, для неё и была сложена эта печка, но сейчас квартира Таганцева отапливалась, как и все квартиры Питера, буржуйкой, и еду готовили тоже на буржуйке, правда, раз в месяц Маша затапливала и печь. Это надо было, чтобы в квартире не заводилась плесень и не возникал запах сырости. — Извините, Владимир Николаич, я потеряла счёт времени, — сказала она.
— А для крысы я найду что-нибудь сладенькое, Маша, — хмуро проговорит Таганцев, — чтобы никогда больше в доме крысы не появлялись.
— Что именно, Владимир Николаич? — Машино лицо сделалось озабоченным.
— Таблетки какие-нибудь, порошок — есть разная отрава.
— Ой, не надо, Владимир Николаич!
— Почему же?
— Если крыса сдохнет в проёме, под полом — вони тогда не оберёмся. Она же преть будет.
Ознакомительная версия.
