Трепеща каждой мышцей, Уткин поднялся на четвереньки. Позади него, зарывшись лицом в сугроб, бился в агонии немец в белом маскировочном костюме; над ним на корточках сидел старшина Батюк и вытирал штык от СВТ полой бушлата.
— Хто був на посту?
— Осокин. Я еще до ветру выходил, так он заступал… Осокин! Да где ж он, дьявол его побери?!
— Нема твоего Осокина, — хмуро сказал старшина и поднялся. Порывом ветра у него сбило шапку, Батюк нагнулся за ней, и в тот же миг над временным убежищем первого орудийного расчета, разметав лапник, ухнул взрыв. Старший сержант кубарем скатился в землянку, рявкнул что есть силы: «Расчет! В ружье! Занять круговую оборону!» Нашарив в темноте автомат, дал очередь вверх, туда, где вместо крыши теперь зияла дыра, потом выбежал к орудию, лег на бруствер и, нажав спусковой крючок, смотрел, как уходят в темноту яркие звездочки трассирующих пуль… Только расстреляв патроны, пришел в себя, огляделся. Справа и слева от него бойцы расчета с усердием палили из карабинов и винтовок. От батарейного НП, слабо различимые сквозь метель, к его орудию бежали люди. В переднем он узнал комбата Гречина.
— Кто стрелял?
Уткин тяжело отвалился от бруствера, поднял ладонь к виску.
— Товарищ старший лейтенант, на меня напали!
Гречин подошел к убитому, носком сапога перевернул его животом вверх, вгляделся.
— Сперва утянуть хотели, — сказал Уткин, — а после задушить пытались.
— Старшина Батюк, — сказал негромко комбат, — возьмите людей, проверьте все вокруг.
— Сперва они меня утащить хотели, товарищ старший лейтенант, — снова начал Уткин, когда Батюк покинул ровик, — веревочкой вот за это место меня привязали.
— Какой веревочкой?
— Вот этой. Я лежу, вдруг — раз! А после гранату в трубу бросили, сволочи!
Гречин исподлобья метнул взгляд в сторону развороченной крыши.
— Ты мне скажи, где часовой.
Уткин растерянно оглянулся.
— Так ведь Батюк же…
— Что Батюк? Я тебя спрашиваю! Это твой боец. Где он? А насчет гранаты не сочиняй. Эти байки мне знакомы. Тимич, проверь. Наверное, опять порохом печку разжигали.
Командир огневого взвода, стройный, как девушка, держа зачем-то наган в руке, скользнул мимо Уткина в землянку. Прошла минута, другая. Гречин стоял, отвернувшись от ветра, прикрывая обмороженную недавно щеку рукавичкой невоенного образца.
— Ты прав, Николай, — упавшим голосом сказал Тимич, вылезая наверх, — опять мои отличились…
В руке он держал пустую снарядную гильзу. Комбат перевернул ее фланцем вверх, потрогал капсюль.
— Целехонек! Лучший орудийный расчет на батарее и такое…
— Товарищ старший лейтенант, — захрипел Уткин, — ведь это когда было-то! А после, ей-богу, не трогали! Это немец гранату кинул, честное слово!
— Коля, — сказал Тимич, — я виноват, не доглядел. А они замерзали… Нет, ты не думай, я готов нести полную ответственность…
— Не сомневайся, ты свое получишь, — ответил комбат, — а за «Колю» вдвойне!
Из снежной круговерти возникли как привидения и спрыгнули в ровик Ухов с двумя разведчиками и майор Розин с ординарцем. Гречин поправил воротник, доложил:
— Товарищ майор, орудийный расчет первой батареи подвергся нападению противника.
Майор хмуро смотрел на комбата.
— Кто вам разрешил открывать огонь?
Гречин пожал плечами.
— Обстановка потребовала, товарищ майор.
— Приказ командира дивизии довели до личного состава?
— Так точно. Но обстановка, товарищ майор! Нападение…
— А вы понимаете, старший лейтенант, во что может обойтись полку ваша стрельба?
— Понимаю, — ответил Гречин, — но разрешите высказать свои соображения?
— К чему теперь ваши соображения? Раньше надо было думать. Потери есть?
— Один человек.
— Убит?
— Еще неизвестно.
— Сколько человек послали в погоню?
— Шесть.
— Мало. Их нельзя упускать.
Через коммутатор дивизиона Розин связался со штабом полка. Выслушав его, Бородин спросил:
— Одного взвода хватит?
— Достаточно. Только пошлите его с участка Сакурова. Вы меня поняли?
— Я-то вас понимаю. А вот если немцы прорвутся на участке Сакурова, поймут ли меня там, у вас?
— В ближайшее время не прорвутся, — ответил Розин, — за это я ручаюсь. Они ведь не любят наступать вслепую, а их разведка пока еще на этом берегу. И от нас с вами зависит, дойдет ли она обратно.
— Что ж, рискнем…
Вернув трубку телефонисту, Розин закрыл глаза и некоторое время сидел так, борясь с усталостью. Последние трое суток он не спал, даже не снимал шинель. В только что построенном, пахнущем смолой и мокрой глиной блиндаже жарко топилась печь. В одном углу на ящике стоял полевой телефон, в другом наспех сколоченный топчан с соломенным тюфяком, еще никем не обмятым, в третьем — топчан поменьше, должно быть, для дежурного телефониста или ординарца, посредине на козлах стол из толстых неструганых досок, на нем банка свиной тушенки, буханка хлеба, селедка и большие желтые луковицы — не то поздний ужин командира дивизиона, не то ранний завтрак.
Вошли заместитель Лохматова по политчасти старший лейтенант Грищенко и техник дивизиона Стрешнев. Увидев дремлющего начальника разведки дивизии, молча присели на скамью.
С грохотом и стуком вошел связист с охапкой мелко порубленных досок и принялся энергично запихивать их в печку.
— Хоть бы гвозди вытащил, что ли! — сердито сказал Грищенко, но связист, как если бы это относилось не к нему, молча продолжал свое дело.
Розин открыл глаза, поздоровался. Когда связист вышел, Грищенко спросил:
— Что вы насчет чепе скажете, товарищ майор?
— А что говорить? Вам к этому не привыкать.
— Это верно, — невесело усмехнулся Лохматов, — и как это им удается? В час пятнадцать сам вместе с комбатом проверял посты, а в половине второго — на тебе! Да вы поешьте, товарищ майор, как говорится, чем богаты…
Поели наскоро, хлеб запивали подслащенным кипятком. От злого лукового духа на глазах Розина выступили слезы.
Послышался зуммер полевого телефона. Старшина Овсяников докладывал: северо-западнее его траншей слышна автоматная стрельба — и просил разрешения вмешаться.
— Почему не докладываете в штаб полка? — спросил Лохматов.
— Нет связи, — коротко ответил Овсяников.
Розин взял трубку.
— Товарищ старшина, с вами говорит «Двенадцатый». Оставайтесь на месте. Вы меня поняли?
— Да ведь рядом! — убеждал Овсяников. — Я не могу так! А если наших бьют?
— Сиди и не рыпайся, — сказал ему Лохматов.
Не успел умолкнуть тенорок Овсяникова, как трубка задрожала от мощного баса командира второго батальона. Он интересовался, какого черта молчит артиллерия. Потом позвонил Бородин, спросил Лохматова, не видно ли чего из его ровиков. Лохматов сказал, что впереди его орудий есть еще пехота и если уж спрашивать, то у них, но Бородин сказал, что связь со вторым батальоном еще не восстановлена, а ему показалось, что бой идет как раз в расположении второго батальона.
— Хорошо, что не у них, — сказал он. — «Двенадцатый» еще у вас?
— У меня. Прикажете позвать?
— Да нет… Если у него ко мне ничего нет, то не надо.
Волнение, хотя и разной степени, охватило всех. С бугра, где стоял артдивизион, при дневном свете был хорошо виден берег, занесенные снегом кусты, деревянный причал за ними и вмерзший в лед старый паром — все, что осталось от переправы, но до света было еще далеко, начавшаяся недавно метель, казалось, только набирала силу, и Розину с артиллеристами оставалось гадать и ждать.
В три двадцать восемь стрельба начала стихать, дружный перестук автоматов сменился отдельными очередями, иногда через большие интервалы, а затем и вовсе перешел на одиночные выстрелы. После трех тридцати не стало слышно и их, но в три тридцать девять с правого берега неожиданно ударили немецкие пулеметы. По звуку нетрудно было определить, сколько их, и Гречин, а за ним и командир второй батареи Самойленко клялись, что накроют их с трех выстрелов, пока Лохматов не отругал обоих. Потом Лохматов, Грищенко и Розин перешли в расположение первой батареи — здесь было ближе всего к тому, что совершалось сейчас на берегу Пухоти. Артиллеристы, полузанесенные снегом, застыли на своих местах, телефонист в шапке с тесемочками, подвязанными под подбородком, яростно накручивал ручку аппарата, лейтенант Тимич, в короткой курсантской шинели, стоял на самой вершине бугра.
— Хуже всего то, что Батюку ничем помочь не можем, — словно про себя сказал Розин. Ординарец бросил на снарядный ящик полушубок, майор сел на него, вытянув вперед раненную когда-то ногу.
Между тем Ухов с разведчиками обыскали убитого, зачем-то подтащили его поближе к начальнику разведки.
