Таким его и призвали в армию.
Лозневой почему-то вдруг решил, что в армии он может с необычайным блеском проявить свои недюжинные способности и очень высоко взлететь на воинском поприще. Он проявил некоторое усердие по службе и довольно быстро, используя все возможности, добился офицерского звания. Его привлекла штабная работа. С тех пор его мечтой стало одно: изо всех сил карабкаться и карабкаться по военной лестнице, чтобы как можно быстрее добиться видной жизни и славы…
Молодой журавль стоял на кочке; правое крыло его свисало до земли. На востоке медленно поднималась слабая осенняя заря. Тоскующим взглядом журавль осматривал незнакомые, неприютные места. Вокруг простиралось кочковатое болото, поросшее одинокими чахлыми березками, камышом и кугой. Летом это место привольное: много воды, травы, разных земных гадов… Но теперь болото застыло, все на нем замерло от стужи. Ветер шумел сухими, мерзлыми травами. Жутко было одинокому журавлю в час рассвета на этом пустынном болоте. Он перепрыгнул на другую кочку, затем на третью, волоча подбитое крыло. Остановившись, он опять бросил по сторонам потерянный, тоскующий взгляд, вспомнил о своей стае, с которой летел в теплые места, и жалобно закричал на все болото.
— От своих отстал, что ли? — спросил Костя.
— Видно, подраненный, — сказал Серьга Хахай. — Пропадет здесь! У нас тут большие холода.
Они шли от Ольховки на запад. Оба были в полушубках, шапках и добрых сапогах. У каждого за плечами тяжелая котомка. Ветер обжигал их лица.
На восходе солнца они были в Лосином урочище. Пока шли лесом, у Кости росло какое-то новое чувство. Он не мог понять его, но оно было отрадно его душе. Лес был стар и дремуч. По обочинам дорожки, прикрывая ее темным густым лапником, стояли старые, замшелые ели. Их острые вершины, поднятые высоко на просторе, качались от ветра, а внизу, на земле, опушенной мхами и расшитой узорами орляка, было тихо и глухо. В стороне от дороги стоял сплошной частокол еловых стволов, и нигде не виднелось ни одного просвета. Лес был такой же, как на Каме. "Везде земля одна, — почему-то подумал Костя. — Везде наша".
В глубине урочища их встретил партизанский патруль. Затем они вышли к широкой поляне, и Костя увидел избу лесника с заросшей мхом крышей, с висящими вкривь и вкось ставнями. Серьга Хахай объяснил ему, что эту избу облюбовали партизаны. И здесь вдруг Костя понял, что для него начинается новая жизнь и что то приятное чувство, какое он испытывал в пути, родилось от ощущения близости и новизны этой жизни.
В избе было людно. Два человека в военной форме разбирали и чистили на столе станковый пулемет. "О, наш брат! — обрадовался Костя. — Видать, кадровики". Рядом с ними высокий сухощавый человек в очках, по виду учитель сельской школы, старательно укладывал свои вещички в охотничий рюкзак. Две девушки в простых городских костюмчиках шептались у окна, осматривая телефонный аппарат. Грузноватый парень в шоферском комбинезоне сидел у стола и громко рассказывал двум подросткам, как надо обращаться с ручной гранатой.
Из-за стола, в переднем углу, поднялся Степан Бояркин. Вся нижняя часть его сухого, болезненного лица была покрыта густой мыльной пеной.
— А-а, шатущий, явился? — сказал он строговато, но обрадованно. Шагай сюда! Что долго?
— Дела!… — ответил Хахай.
— Знаю твои дела! Небось Ксютка не отпускала?
Подойдя к столу, Хахай сообщил:
— Тут вот со мной один товарищ… — Оглянулся назад. — Иди сюда!
— Кто такой? — спросил Бояркин.
Смущаясь, Костя начал рассказывать о себе. Вокруг стола столпились партизаны. Степан Бояркин спросил:
— Документы имеешь какие?
— Э-э! — протянул Серьга. — Какие у него могут быть документы?
— Почему же? — обидчиво покосился Костя. — Документы имею при себе.
— Какие?
— Разные. Комсомольский билет имею.
— Покажи.
Костя смущенно оглянулся на партизан.
— Потерял? — усмехнулся Бояркин.
— А, ладно! — сказал Костя решительно.
Раскинув полы полушубка, он поднял подол гимнастерки и начал расстегивать брюки. Бояркин улыбнулся.
— Это в каком же ты месте документы держишь?
— Видишь где?
— Разбей тебя громом! — воскликнул Серьга и расхохотался, хватаясь за бока. — Вот упрятал!
Вокруг тоже захохотали.
— Чего ржете? — обиделся Костя. — Какой тут смех? У меня, может, никаких надежных мест больше не было! Тьфу, будь она проклята, эта пуговка!
— Ну ладно, ладно, — все еще улыбаясь, сказал Бояркин. — Иди вот к печке, отогрей руки. После достанешь. Я вот добреюсь, тогда и поговорим. Шагай к печке!
— Есть! — ответил Костя радостно и четко, как привык отвечать на службе.
Серьга и Костя примостились у печки. Вскоре подошел Бояркин. Выкинув из печки уголек, он закурил и придирчиво осмотрел документы Кости.
— Порядок! — сказал в заключение. — Давай обживайся. Скоро за работу. Тут у нас большое дело будет. По всем лесам собирается народ. Оружия нет?
— Не имею.
— Найдешь! — ободрил Бояркин и задумчиво добавил: — Да, скоро за дело!
В пустом сарае Ерофей Кузьмич ставил самогонный аппарат: гремел кадками, трубами, жестью. В доме уже три дня стоял крепкий хмельной запах барды. Алевтину Васильевну мутило от этого запаха, и она несколько раз посылала Марийку узнавать, как у отца подвигается дело. Каждый раз Ерофей Кузьмич молча встречал и провожал сноху, а тут спросил:
— Этот… лоботряс-то… дома?
— Где же ему быть?
— Пошли сюда.
Лозневой явился к хозяину растерянный, бледный. Оставшись один, он весь день сидел в горнице за подтопкой, как барсук в норе. Сунув в приоткрытые ворота тонкий висячий нос и клинышек татарской бородки, он коротко спросил:
— Звали, Ерофей Кузьмич?
— Иди сюда!
Лозневой осторожно вошел в сарай. Ерофей Кузьмич поднял голову из-за кадки.
— Не ушел?
— Куда мне идти, Ерофей Кузьмич?
— А куда тот?
— В лес куда-то.
— И ты бы шел вместе! Чего сидеть?
— Не могу я, — сдерживая подрагивающие губы, ответил Лозневой. Здоровье у меня плохое. Да и какие тут могут быть партизаны? Вон какая армия была — и ту разбили! Что партизаны могут сделать? Скоро уж зима… А начнется она — и все разбредутся сами. Все одно уж! Или в лесу погибать, или здесь!
— Ха! Тебе все одно! — Опираясь рукой о кадку, Ерофей Кузьмич поднялся на ноги. — А мне? Ты это соображаешь своей мозгой? Мне какой риск тебя держать, понимаешь? Тебя убьют — ты большевик…
— Я не большевик, — торопливо перебил Лозневой.
— Ну, с ними был. Все одно. А меня за какую-такую?
Ерофей Кузьмич хорошо понимал, что если Лозневой не ушел с Костей, то теперь никуда не уйдет, а значит, он в полной его власти. Теперь с ним можно было делать что угодно и разговаривать как угодно. Ерофей Кузьмич сказал резко, отрывисто:
— Уходи и ты! Вот и все!
У Лозневого затряслись плечи. Он упал на колени перед хозяином, начал хватать его за полы шубы.
— Ерофей Кузьмич! Дорогой! Не губи! Не гони! Куда мне?
— Стой ты! Чего ты… тут? Пусти!
— Не гони!… — шептал Лозневой, весь дрожа.
— Ну, встань, встань! — Ерофей Кузьмич присел на дрова. — Что же мне делать с тобой? Риск, ведь риск.
— Может быть…
— Все может быть! — резко перебил Ерофей Кузьмич. — Немец, он не будет тебе разбираться. Большевик — под пулю, прятал большевика — тоже…
Лозневой молчал, горбясь перед хозяином.
— Ну, вот что, — сказал наконец Ерофей Кузьмич более мягко. — Так и быть: похлопочу перед всем обчеством. Так и скажу: сохраню человека военного командира. Может, не выдадут. Может, пронесет господь. А ты с сегодняшнего дня мой племяш. Понял? Будешь глух и нем. Сможешь?
— Смогу, — шевельнул губами Лозневой.
— Глух и нем! Сызмальства! Запомни! — твердо сказал Ерофей Кузьмич и поднялся с дров. — Чтобы я больше слова от тебя не слышал! Так, значит, будешь работать и будешь жить. Как племяш. — Он оглядел высокую, сухощавую фигуру Лозневого, точно оценивая, выйдет ли из него хороший работник. — А сейчас иди да барду начинай таскать с Манькой. Гнать пора. Выгоним выпьем малость. Хочешь выпить-то?
— Хорошо бы…
— Но-но! — прикрикнул Ерофей Кузьмич. — Забыл? Глух и нем! Ну, выпить-то, выпить хочешь? — закричал он, как кричат глухонемым, и, подняв бороду, два раза щелкнул по горлу.
Лозневой закивал головой.
— То-то! Да сапоги-то, сапоги сними! — опять закричал Ерофей Кузьмич. — Сними их! Бардой замажешь! Старые ботинки надень! — Он покрутил руками вокруг ноги, будто завязывая обмотку. — Понял?
Лозневой растерянно покачал головой.
— Ладно, пойдет дело, — заключил Ерофей Кузьмич. — Иди!
…К вечеру аппарат был пущен на полный ход. Под железной бочкой, положенной на камни, полыхал огонь. Железной трубкой, изогнутой в два колена, эта бочка соединялась с кадкой ведер на двенадцать; весь верх у нее был заляпан тестом и заделан тряпицами. В кадке шумно бурлила барда, из-под теста выбивались струйки хмельного пара. От бардника шла прямая трубка в сухопарник — небольшой пустой бочонок, стоявший на чурбане, а затем в холодильник, сделанный из чана. У самого дна его торчала небольшая трубочка, из которой — по тряпичке — стекало в бутылку белесое, бьющее в ноздри зелье. Все в аппарате гудело, клокотало, вздрагивало. Около него было дымно и душно от запаха барды.
