В эшелоне собралась почти вся Академия с семьями и имуществом. На нашем курсе не досчитались пяти человек: один утонул на Ладоге, двух заболевших оставили в попутных деревнях, двое пропали. В теплушках ехать весело. Теснота, гомон, споры. Кто готовит пищу, кто топит печурку, некоторые доставляют воду, дрова. Все это придает нашей эвакуации необычайно живописный характер.
20 декабря.
Днем в вагон пришли старший лейтенант Акопян и полковник Дмитриев. Год назад на тренировках к октябрьскому параду Дмитриев зорко оглядывал проходившие мимо него курсантские шеренги, командовал зычным голосом, ложился на асфальт Дворцовой площади, проверяя равнение. Сейчас бывший начальник лагерного сбора сильно сдал: осунулся, постарел. Только теперь мы узнали, что Дмитриев крупнейший специалист по морскому моделированию. В военно-морском музее, куда нас до войны водили на экскурсии, выставлено почти два десятка его работ. От старых парусных клипперов, баркентин и фрегатов до современных крейсеров. Модели поражали изяществом отделки, кружевной резьбой, точностью воспроизведения мельчайших деталей. Сикорский от кого-то слышал, что британский морской министр, увидев модели, пришел в восторг, и наркому Военно-Морского Флота как гостеприимному хозяину ничего не оставалось, как подарить ему одну модель. Сейчас она выставлена в Лондонском морском музее.
Акопян читал нам последние сводки Совинформбюро. Слушали, затаив дыхание. По-моему, всем было ужасно стыдно, что в то время, как наши войска ведут тяжелые кровопролитные бои в районах Узенбаша и Нижней Горгуни на Севастопольском направлении, мы, молодые парни, озабочены только тем, как получить, выменять, а потом сожрать побольше продуктов. Даже радостное сообщение об освобождении Ельца и Калинина не успокоило нас.
— Сбегу я, товарищ полковник. Пускай поймают, судят, расстреляют. Но так больше не могу! — эти слова Юрка Гурович произнес негромко, но в голосе его была такая решимость, что все поверили ему.
— Не вы один патриот, товарищ Гурович, — полковник Дмитриев говорил нарочито спокойным голосом. — Многие сейчас предпочли бы попасть на фронт. Но военный человек должен уметь подчиняться. Нравится ему это или нет. — Он умолк, достал из кармана таблетку, проглотил. Кто-то из ребят подставил ему полено, чтобы он сел. — Война, товарищи, скоро не кончится, — продолжал он. — Понадобятся врачи, много врачей. Поэтому командование посылает нас в тыл. Будем учиться, пока можно.
На станции Котельнич в наш вагон пожаловала медицинская комиссия. Обморожения и дистрофические отеки были выявлены у многих. В том числе у Алексея Сикорского и Пашки. К счастью, я здоров и еду дальше, а их на розвальнях отвезли в госпиталь. До Кирова недалеко, не более ста километров.
Ах, кого только черт не занес
В этот город,
Голодный и добрый…
С. Ботвинник
Город Киров был переполнен. Его распирало от приезжих. До войны он насчитывал чуть больше ста тысяч жителей. Сейчас никто точно не знал, сколько в нем людей. Сюда, в глубокий тыл, где не было даже затемнения, эвакуировалось много заводов, фабрик, учебных заведений, На улицах можно было встретить жителей Минска, Харькова, Киева, Прибалтийских республик. Их было легко отличить от местных жителей. Не испытавшие вплотную всех ужасов немецкого нашествия, кировчане были спокойны, сосредоточены, деловиты, тепло одеты. Эвакуированные по преимуществу были одеты легко. Шумные, возбужденные, суетливые, они толпились у висящих на столбах репродукторов, заполняли толкучки и базары, выменивая вещи на продукты. Среди них было немало ленинградцев. Сюда эвакуировались Лесотехническая академия, Большой драматический театр имени Горького, завод «Красный инструментальщик» и другие предприятия. Прибывающих вместе с заводами и учреждениями тысячи людей расселять было негде. На окраине города днем и ночью при свете прожекторов строились бараки. Помещения большинства школ, клубов, техникумов были заняты эвакогоспиталями. Их в городе насчитывалось более полутора десятков. В малоприспособленных тесных цехах бывших мастерских и полукустарных заводиков эвакуированные гиганты торопливо налаживали выпуск продукции для фронта. В здании обкома партии на углу улиц Ленина и Коммуны до утра не гас свет.
В кабинете секретаря обкома сидел крупный мужчина в синем полувоенном костюме и белых чесанках, директор коломенского паровозостроительного завода, и в сильном возбуждении говорил:
— Поймите нас, без этого дома заводу не обойтись. Мы задыхаемся тесноте. Под угрозой задание по выпуску танков.
— Я уже ответил вам — вопрос о передаче здания будет решаться на бюро обкома. На него претендует и авиационный завод, — устало отвечал секретарь, с трудом сдерживая раздражение. — Самолеты фронту тоже нужны. Жалуйтесь в Москву. Это ваше право.
Вошла секретарша, наклонилась, сказала:
— Он здесь.
Секретарь обкома достал из папки листок бумаги. Сверху большими красными буквами было напечатано; «Государственный комитет обороны». Ниже в бумаге говорилось: «Секретарю Кировского обкома партии. Председателю облисполкома».
«Лаборатория, руководимая профессором Якимовым, разрабатывает тему, имеющую первоочередное оборонное значение. Под Вашу личную ответственность создайте нормальные условия для указанной лаборатории, жизни и быта сотрудников. Окажите ей всемерную помощь».
Под бумагой стояла хорошо знакомая секретарю обкома партии подпись: «И. Сталин».
Он снял телефонную трубку, сказал секретарше:
— Просите.
Пока Якимов шел по дорожке, устилавшей большой кабинет секретаря, хозяин встал на стул и отворил форточку. Комната сразу наполнилась шумом. Мимо двигалась воинская часть. Слышался топот сотен ног, шуршание полозьев по снегу, ржание лошадей, отрывистые слова команд.
В течение ночи у секретаря обкома перебывали десятки людей. И почти все курили крепчайший местный самосад. Когда от дыма начинало захватывать дыхание и все тонуло в синеватом едком облаке, он устраивал перерыв и проветривал комнату. Запретить курить он не решался. Утомленные, измученные люди могли попросту уснуть тут же в кабинете.
— Здравствуйте, Сергей Сергеевич, — сказал секретарь, протягивая руку. — Прошу. Я ждал вас. — Он указал на стул рядом со своим, уставленным телефонами столом.
Худое лицо с большим насмешливым ртом, крепкое рукопожатие, защитная гимнастерка, подпоясанная офицерским ремнем, — вся внешность секретаря выдавала в нем человека волевого, уравновешенного, полностью погруженного в важнейшие государственные обязанности. Представить, что вот уже второй день он с нетерпением ждет телеграмму из Москвы от единственной дочери было трудно, почти невозможно. Она закончила там курсы радисток. Перед заброской в тыл врага должна была получить краткосрочный отпуск и приехать в Киров. Но телеграммы от нее все не было и не было, и беспокойные мысли, что ее могли послать на боевое задание, не дав отпуска, весь день отвлекали его и мешали работать.
Секретарь понимал, что раз в такое тяжелое время сидящему перед ним человеку и его лаборатории уделяется столько внимания, она занимается очень важными оборонными вопросами. Но, не желая ставить Якимова в сложное положение, не расспрашивал о его работе.
— Помещение для вашей лаборатории готово, профессор, — сказал он. — Можно хоть сейчас проехать и посмотреть. Сложнее с жильем для сотрудников. Пока можем выделить только две комнаты для вас и комнату вашему заместителю.
— Мне с дочерью достаточно и комнаты. Во вторую можно временно поселить две семьи.
— Спасибо, — сказал секретарь, рассматривая сидящего перед ним ученого. Лицо профессора показалось ему трагическим. Мелькнула мысль: «У него, видимо, большое горе», — но лишь сказал: — Это немного облегчает нашу задачу. Чем еще на первых порах я могу вам помочь?
Якимову понравилось, что секретарь говорил кратко, по-деловому, будто от собственного имени. Это создавало ощущение доверия, теплоты.
— Благодарствую, — сказал Якимов, вставая. Лицо его по-прежнему оставалось хмурым, огорченным. Он помолчал, словно раздумывая. — Если позволите, есть одна просьба.
— Я вас слушаю, профессор.
— Мой сын, лейтенант Якимов, тяжело ранен и находится в госпитале вблизи Ленинграда. Не смогли бы вы помочь мне быстрей добраться до него?
Секретарь набрал номер телефона, о чем-то спросил. Якимов стоял, погруженный в свои мысли. Возможно, Геннадия уже нет в живых. В телеграмме было сказано: «Состояние крайне тяжелое».
— Завтра в Ленинград летит делегация нашей области с подарками, — сказал секретарь, положив трубку. — Они возьмут вас с собой.
