Прошло еще часа два. Сквозь дремоту слышу, как разыскивает меня Петр Иванович, передвигается по траншее взад-вперед. Его бархатный баритон ласкает мой слух. Земляк ворчит про себя, возмущается, потом, совсем как в деревне, на крестьянском дворе, по-отцовски кричит:
— Васянька!
Я молчу, жду, что он будет делать дальше.
— Вася! Выходи, чай в баклажке простынет!
Я вышел и спрашиваю:
— Ну, как маскировочка, Петр Иванович?
— Обед хороший сегодня. Каша, правда, перловая, зато с мясным подливом.
— Я тебя спрашиваю о маскировке, а ты мне про кашу.
— Ну, Вася, я твоих словечков понимать сейчас не хочу, подкормиться тебе надо.
Присели мы к котелку. Ныряем в него ложками по очереди. Смотрю, мой Петр Иванович своей ложкой крупу подхватывает, а мясо и жирную подливу под мой бок в котелке теснит.
— Что же ты, Петр Иванович, мясо не берешь?
— А у меня, Вася, настроение сегодня такое, — объяснил он явно неудачно. И чтобы окончательно замять разговор о мясе, заговорил ласково: — Ты вот что, Вася, попей чайку да усни хотя бы на часок, а то у тебя глаза покраснели, как у рака. А гвозди и фанеру я принес.
Привалившись спиной к куче свежего песку на дне траншеи, я снова уснул. Проснулся ночью и не поверил себе: Петр Иванович укутал меня, как ребенка, своей шинелью, под головой — вещевой мешок, ноги завернуты фуфайкой. Мне подумалось, что более мягкой и теплой постели не найти сейчас во всем Сталинграде.
— Петр Иванович, ты же замерз в одной-то гимнастерке! Зачем ты...
— Я, Вася, не мерз, работой грелся.
Оказывается, пока я спал, он прокопал новый ход сообщения к блиндажу.
С рассветом на Мамаев курган налетели фашистские самолеты, стали сыпать мелкие мины и гранаты. В нашу траншею угодило не меньше трех десятков мин. Дым, пыль, тухлый запах взрывчатки... Еще не улегся черный шлейф от гранатной атаки с воздуха, как о бруствер наших траншей ударились первые мины крупного калибра.
По новому ходу сообщения мы перебрались в блиндаж: как-никак над головой два наката бревен.
От взрывов тяжелых снарядов блиндаж качался, как зыбка.
— Вот аспид проклятый, нехристь басурманская, — то и дело повторял мой земляк.
— Петр Иванович, кого это ты так пушишь?
— Сам знаешь...
Продолжения фразы я не расслышал: возле блиндажа взорвалась не то бомба, не то снаряд. Выход завалило песком, светилась только небольшая щелочка.
— Ну, Петр Иванович, вставай, будем откапываться.
Оглушенный, он понял меня по жестам, а не по словам.
Как и следовало ожидать, после такой обработки гитлеровцы бросились в атаку. Но куда они устремились — нам не видно. Мы оказались закупоренными в «кровавом блиндаже». Работаем проворно, молча, потому что наверху слышен топот ног. Чьи там ноги, кто знает?! Петр Иванович разгребает песок огромными ладонями, как лопатой. До крови изодранные пальцы жжет, будто разгребаешь не песок, а горячие угли. Теперь надо посмотреть, что делается перед блиндажом. Мои глаза уперлись в широкую спину коричневого мундира. Офицер! Нет, ефрейтор с ручным пулеметом. Его плечи тряслись от коротких очередей.
Схватив автомат, я нажал на спусковой крючок, но забитый песком затвор отказал. От злости я готов был разбить автомат. Плечи пулеметчика снова затряслись. Я зубами выдернул чеку гранаты и швырнул ее под ноги пулеметчика. Петр Иванович уперся плечом в опорную стойку и ногами раздвинул выход. Я выскочил к убитому пулеметчику, схватил его пулемет. Тут же заметил еще одного мертвого гитлеровца с автоматом. Но куда стрелять? Кругом густая мгла от пыли и дыма. Лишь по пальбе можно определить, что бой идет в глубине нашей обороны. Значит, надо нанести удар с тыла!
Я возился с пулеметом, но открыть огонь не мог: не знал оружия врага. Тюрин рядом со мною бил из немецкого автомата. Заметив фашистского офицера, я бросил пулемет, схватил свою снайперку, выстрелил. Гитлеровец упал. Передернув затвор, я отыскивал новую цель. У Тюрина вышли патроны. Он отложил в сторону трофейный автомат, подполз к пулемету, повернул направо, налево, попробовал устойчивость, приложился, отвел рычаг назад, собачку опустил вниз и нажал спусковой крючок. Пулемет заработал, как часы.
Прорвавшиеся гитлеровцы оказались между двух огней. Они заметались, побежали в разные стороны. «Кровавый блиндаж» теперь сеял смерть в их рядах.
Тюрин вел огонь, изредка поправляя свои усы и приговаривая:
— А, басурманы! Попались!
Вражеские минометчики засекли нас. Они обрушили на блиндаж залп целой батареи. Я оглох и тут же будто провалился сквозь землю...
Сколько прошло времени — не знаю. Когда я открыл глаза, то увидел возле себя сначала Тюрина, а затем несколько автоматчиков из роты Шетилова: атака противника была отбита, положение восстановлено.
В голове гудело, шумело на разные голоса, перед глазами плыли разноцветные круги, траншея вставала на дыбы, от рваной земли несло жаром, словно от глинобитной печки.
Тюрин застегивал на моей груди пуговицы. Руки у него тряслись, левый глаз слезился. Кроме всего прочего, в разгаре боя у него оторвало подошвы сапог, и он сейчас только это заметил.
Кто-то шутливо подбодрил его:
— Ну, дядька, и орел, на ходу подметки рвет!
Вскоре на ногах Тюрина уже были тупоносые трофейные сапоги с широкими короткими голенищами.
За ночь «кровавый блиндаж» оборудовали для жилья. Амбразуру закрыли мешками с песком, выход утеплили плащ-палаткой. Внутри — полный солдатский уют, а снаружи ничего не тронули: пусть противник думает, что блиндаж разбит, две бомбы в одну воронку не падают!
Ранним утром доставили завтрак. Его принес Атай Хабибулин — скромный труженик, доставлявший пищу на передний край.. Поставив передо мной термос с горячим борщом, он обрадованно обнял меня за плечи и, похлопывая по спине огромными ладонями, сказал:
— Хорошо, табариш глабный, будем кушай, крепко будем кушай, потом чай...
Сию же минуту проснулся Тюрин, вскочил как ошпаренный, глаза злые. Мне показалось, что он сейчас бросится с кулаками на Хабибулина, поэтому я поспешил представить своего старого знакомого:
— Это мой фронтовой друг, Атай Хабибулин.
— Фронтовой... — передразнил меня Тюрин. — Начпродовский хомяк, фронтовой!
— Пошто так говоришь: комяк? Непрабда! — обиделся Хабибулин. И стал рассказывать о себе Тюрину то, что мне было уже известно.
Башкир из аула Чишма, он попал в действующую армию случайно. Провожал сына Сакайку на фронт. Приехал на станцию верхом на своей лошади. Народу было много. В стороне от вокзала стоял конный обоз. Лошади были выпряжены, привязаны к повозкам и лениво жевали сено.
— Моя гнедой всю ночь бежал, дорога шибко большой, устал, — рассказывал Хабибулин.
Привязал он своего гнедого к военной повозке, чтоб казенного сенца пожевал, а сам пошел искать сына. Долго ходил вдоль эшелона, подходил к каждому вагону («ящика железный», — говорил Хабибулин), каждую дверь открывал, звал сына, но тот не отзывался. Когда же вернулся к обозу, где оставил свою лошадь, увидел, что лошади уже нет — обоз погрузился в эшелон.
— Карабчил солдат моя гнедой!
Следы знакомого копыта с треугольными шипами подков привели его к одному из «ящиков». В вагон его не пускали, и он начал звать лошадь. Сложил свои тонкие губы трубочкой и засвистел в ладони. Гнедой отозвался, забил копытами. Эшелон уже тронулся. Хабибулин успел вскочить на подножку. Да так и остался коноводом хозвзвода вместе со своей лошадью.
Уже перед самым Сталинградом нашел сына Сакайку. Решили отец и сын воевать вместе, в одном полку, и лошадь свою официально зачислили на фуражное довольствие полка.
«Карош человек Баба Федя», — так называл Хабибулин командира хозвзвода старшину Федора Бабкина, который закрепил за ним еще одну лошадь и пароконную повозку.
Полк вступил в бой за Сталинград. В первые же дни роты понесли большие потери. Хабибулин нашел своего сына на переправе среди раненых, отвез его на своей повозке в армейский госпиталь и вернулся в роту вместо сына, оставив лошадей и повозку в тылу дивизии.
— Мой Сакайка шибко кровь терял. Лошадь бомба убил. Я патрон таскай. А ты меня комяк обзывал... — закончил свой рассказ Хабибулин.
Тюрин смягчился:
— Ладно, извиняй...
С этой минуты между ними вроде установилось взаимопонимание, однако Тюрин нет-нет да и готов был чем-то уязвить Хабибулина. А тот между тем все чаще и чаще стал наведываться в наш блиндаж. Доставлял обеды, ящики с патронами или гранатами. Был он какой-то двужильный. Без груза не ходил: если в одну сторону нес патроны, то обратно тащил на себе раненого. Он плохо владел русским языком, но хорошо знал, что нужно солдату в окопах.
Снайпера Абзалова он называл «мой Сакай», говорил с ним на родном языке. Абзалов платил ему добрым вниманием, называл атаем — отцом.
