— Это вам все на пользу, — злорадствует Гришка. — Долго будете Козьму помнить!
Несколько часов спустя разукрашенные кровоподтеками и еле передвигая ноги от побоев, мы выходим за проволоку, кто с ломами, кто с кирками или лопатой. Метров за двести от лагеря конвоиры останавливают нас и заставляют рыть яму.
— На могилу, мужики, похоже! — не без тревоги подмечает Папа Римский.
— Может, для себя и роем? — тоскливо подхватывает Лешка Порченый.
Их тревога передается и остальным.
— Смотрю я на вас, люди будто бы взрослые, а хуже ребятишек, — качая головой, насмешливо язвит Павло. — Надо же додуматься! Копают могилу для одного, а считают — для всей палатки. Подумали бы сперва, можно ли в ней уместить всех?
— Для Козьмы это могила, — решительно рассеивает опасения Полковник. — А что копать нас пригнали, так это в наказание. Сейчас еще и не того жди! Жизни не дадут! Так что готовьтесь теперь ко всему.
Их трезвые голоса несколько успокаивают нас, и мы привычно принимаемся за работу. Поочередно меняясь, мы долбим мерзлую землю, лопатами выбрасывая ее на бровку, и надрываемся, выворачивая дикий финский камень. Ослабев от побоев, мы едва держимся на ногах и с великим трудом заканчиваем рытье могилы. Затем несколько человек из нас, сопровождаемые конвоем, без всякого почтения попросту приволакивают труп Козьмы из лагеря. Немцы к такому ритуалу совершенно равнодушны. Ничего не добившись от нас на допросе, они сочли вопрос исчерпанным и утратили к своему незадачливому холую всякий интерес. Мертвый, он не представлял для них никакой выгоды, и мы воочию убеждаемся в их «благодарности» тем, кто теряет способность приносить им пользу. Мы подтаскиваем тело Козьмы к краю ямы и, воздавая «должное по заслугам», поспешно спихиваем его в зияющую пасть могилы. Увлекая за собой мерзлые комья земли, оно тяжко распластывается на ее дне в самой неестественной позе.
— Эх! Головой не туда положили, — огорченно вздыхает Папа Римский.
— Напрасно беспокоишься, — успокаивает его Полковник. — Такому, как его ни положь, все равно в раю не быть.
Конечно, некоторые из нас хорошо знают и не забыли похоронные обряды и теперь пытаются точно соблюсти их, но на этот раз вместо традиционной горсти земли мы забрасываем ненавистный труп мелкими камнями, а перед тем, как засыпать могилу, не забываем завалить его увесистыми финскими валунами, только что с таким трудом поднятыми наверх. Падение каждого из них мы сопровождаем самыми неожиданными напутствиями:
— Вместо сердца камень имел — так с камнем и на тот свет пойдешь.
— Всем хорошим и достойным людям камень на могилах ставят, а для тебя мы его и в могилу положить не пожалели.
— Это — чтобы не вылез, если вздумается. Небось, теперь-то уж продавать никого не сможешь, — и далее в том же роде.
При полном попустительстве конвоя заваленную землей и камнем могилу мы подозрительно долго и добросовестно утаптываем опухшими от хронического недоедания ногами, а излишек земли, с несвойственной нам тщательностью, разбрасываем по сторонам, сравнивая с поверхностью.
— Чтоб ничего не напоминало о тебе, Иуда! — напутствует Полковник, завершая работу. — Чтоб наше вечное проклятие не покидало тебя и на том свете, чтоб ни одна нога не навестила твоей могилы, чтобы она заросла бурьяном и навсегда затерялась на чужбине!
С чувством выполненного долга мы возвращаемся в лагерь одновременно с командами, вернувшимися с работы на трассе. Нам требуется всего несколько минут, чтобы удовлетворить их любопытство. При передаче событий мы не утаиваем от товарищей ничего, даже подробностей погребения Козьмы. Никто из них ни единым словом не заикается о недостойности нашего поведения.
— Собаке — собачья смерть! — не без одобрения отзываются они о наших действиях.
Жестоко, может быть, наше поведение при захоронении, но слишком много зла причинил нам Жилин, слишком гнусно его предательство, чтобы нас мучили угрызения совести.
Этим вечером в часы, когда все заключенные получают свой скудный лагерный паек, нас выводят за проволоку, и мы в течение двух часов готовим дрова для немцев. Присутствующий при этом полицай сообщает нам, что распоряжением коменданта палатка объявляется штрафной и лишается обычного пищевого довольствия. Помимо этого с наступлением темноты нас на ночь замыкают в палатке на запор. Но наши злоключения на этом не исчерпываются. Заглянув в закуток с топливом, мы с ужасом обнаруживаем отсутствие дров, поскольку сегодня, не работая на трассе, мы не возобновили их запаса. Ночь мы проводим в жутком холоде, плотно прижавшись один к другому, согреваясь только своим собственным слабым дыханием да еле сохранившимся в нас внутренним теплом…
Штрафная палатка
События последних дней дали немцам понять, что их попытка подойти к нам с другой меркой не увенчалась успехом и что тщательно продуманные и разработанные ими планы потерпели полный провал.
— Этих русских лодырей ничем не купишь, — пришли они к неутешительному выводу, — ни добром, ни злом работать их не заставишь.
И сразу все стало на прежнее место.
Дни короткого покоя и относительного благополучия для нас безвозвратно миновали. Побои и истязания снова стали обычным явлением. Как и раньше, теперь никто из нас не уверен в том, что, выходя утром из лагеря, он вернется вечером обратно, а в лагере мы попадаем в полный произвол к полиции, которая, не давая нам покоя, всячески отравляет нам жизнь и делает ее поистине невыносимой. Плюс ко всему резко ухудшилось питание и уменьшилась порция хлеба. И как следствие, в лагере резко возросла смертность. Редкий день проходит без того, чтобы из той или другой палатки не вытаскивали бы кого-либо из мертвых. К этим жертвам следует причислить замученных на работах мастерами и конвоирами. Смерть нависла над каждым, и каждый последующий день может стать для нас последним.
На долю же нашей палатки всех этих лишений, страданий и побоев теперь выпадало едва ли не вдвое больше. После происшедших трагических событий жизнь для нас, и без того невыносимая, превратилась в подлинный ад. Началось с того, что на другой день после погребения Жилина и памятной ледяной ночи перед командами, выстроенными утром на плацу, был зачитан приказ о том, что пятая палатка объявляется штрафной. Могильным холодом пахнуло на нас от этих слов. Нам не нужно было пояснять, что означают немецкие штрафы.
С этого дня мы находимся под наблюдением самых безжалостных конвоиров, возглавляемых Черным унтером, убийцей Андрея, и выполняем наиболее тяжелые работы. Немцы ищут малейший повод быть нами недовольными, чтобы объявить штрафников саботажниками, которые умышленно намерены сорвать работу. А это, по фашистским меркам, равносильно открытому неповиновению. По немецким законам военного времени конвою предписывается в этом случае неукоснительное применение оружия, за что никто из них не несет ни малейшей ответственности. Все мы находимся в полной власти немцев, и от их настроения зависит жизнь каждого из нас. На работе мы не имеем ни одной свободной минуты и трудимся не разгибаясь, чтобы не дать конвою повода быть недовольными нами. Возвращаясь с трассы, мы уже не чаем найти покой и в палатке. Полицай Гришка, пользуясь каждым удобным случаем, вся чески вымещает на нас свою злобу за смерть Жилина. Вечерами, когда остальные, хоть в малой степени, располагают свободным временем и греются у печек, мы ежедневно по два-три часа готовим дрова для немцев.
Провинившимся, считают немцы, дрова ни к чему. В первый же день штрафного положения, когда команды перед возвращением в лагерь разбирали дрова для своих палаток, нам брать дрова конвоиры запретили.
— Хойте охне голцен — коммандо штрафен [64], — находит нужным подчеркнуть унтер.
Это означает, что ночь мы должны провести в нетопленной палатке. Вместо дров нас нагружают до отказа инструментом. Людей, выстроенных на трассе, конвоиры бесчисленное количество раз пересчитывают. По свистку унтера колонна приходит в движение, направляясь к ожидающему мотовозу. При посадке в открытые коробки нас отводят в сторону, и мы нетерпеливо ожидаем своей очереди. Однако ожидаемой команды для нас так и не поступает. Эшелон трогается с места, оставив нас на трассе. И в то время, как каждый из уехавших везет с собой по чурке дров, в глубоком молчании мы идем в лагерь пешком, нагруженные кирками, лопатами и ломами, с тоскливым предчувствием, что наши мучения еще не кончились, что впереди немало еще ночей нам предстоит провести в нетопленой фанерной палатке.
