Я рассказала Вольфгангу про Штеттин. До сих пор я никому не рассказывала о летной школе, и впоследствии не рассказывала. От воспоминаний о проведенных там пяти месяцах меня с души воротило, поэтому я предпочитала не возвращаться к ним. Но сидя за столиком напротив Вольфганга, смотревшего на меня своими умными, полуприкрытыми веками глазами, которые, казалось, уже видели все на свете, я поняла, что мне необходимо выговориться и что сейчас я спокойно могу излить душу.
Он выслушал меня молча, и лицо его постепенно стягивала маска холодного презрения. Когда я умолкла, он сказал лишь одно:
– Ты стоишь больше, чем все они, вместе взятые.
– Спасибо.
Мне нужно было это услышать. Слова Вольфганга прозвучали своего рода оправдательным приговором. В Штеттине я ходила по самому краю зыбучих песков; временами я почти переставала сознавать, кто я есть.
– Так будет всегда, – сказал Вольфганг. – Ты же сама понимаешь, правда ведь? Некоторые мужчины, – он еле заметно улыбнулся, – не чувствуют себя мужчинами в присутствии женщины, умеющей пилотировать бомбардировщик. Они никогда не простят тебе этого.
– Ну, на самом деле… – начала я. И, пока он потягивал свое пиво, я рассказала ему о проблеме, с которой столкнулась на чемпионате.
Казалось, Вольфганг проникся ко мне сочувствием, но не особенно удивился. Он посоветовал мне плотно насесть на всех членов спортивного комитета и призвать на помощь всех представителей министерства, к которым я имею доступ.
– Эти ребята в большинстве своем просто хотят жить спокойно, – сказал он. – И послушно выполнять приказы, спущенные сверху. Ты знаешь, в чем причина такого проявления тупости в твоем случае?
– Нет.
– Правительство тратит огромные деньги на подготовку военных летчиков. А таковых выгоднее всего набирать из планеристов.
– Знаю.
– Разве ты не понимаешь, что, с их точки зрения, бессмысленно тратить деньги на обучение женщин пилотированию планеров, поскольку женщины все равно не могут участвовать в воздушных боях.
– Но ведь я уже умею пилотировать! Им не придется тратить деньги на мое обучение!
– Они понимают, что уже не могут остановить тебя. – Вольфганг улыбнулся. – Но если они позволят тебе принять участие в соревнованиях – как они удержат других женщин от попыток заниматься планеризмом?
– Но, Вольфганг, они же посылают меня летать на планерах в разные страны, представлять Германию!
– Разумеется, – сказал Вольфганг. – У тебя это прекрасно получается. Вот еще одно свидетельство творящейся здесь неразберихи. Организации работают друг против друга, департаменты работают друг против друга. Иногда преднамеренно. Это действительно очень любопытное явление, и однажды я найду время изучить его. Предпочтительно с безопасного расстояния. Тебя, Фредди, спасет только то обстоятельство (меня оно неизменно спасало до сих пор), что нашей страной управляют люди, абсолютно непоследовательные в своих действиях.
Он допил пиво и заказал еще кружку. Пиво принесли: золотое, с пышной шапкой пены. Вольфганг отпил глоток, глядя перед собой отсутствующим взглядом.
– Вся беда в том, – проговорил он, – что этот народ, не имеющий понятия, как себя вести, варит лучшее в мире пиво.
Я последовала совету Вольфганга и насела на всех, на кого только могла. Думаю, здесь мне здорово помог мой телефонный звонок директору Исследовательского института планеризма. Я была его старшим летчиком-испытателем, и запрет на мое участие в соревнованиях директор воспринял как личное оскорбление; он и вправду страшно разозлился. После трех дней телефонных переговоров, споров и моих упорных отказов уезжать из Рона мне сообщили, что запрет на участие женщин в соревнованиях снят.
На следующий вечер мы с Вольфгангом пообедали вместе. Он был все тем же великолепным собеседником. Как обычно, он мало говорил о себе, и, как обычно, я осознала это только впоследствии. Он показал мне несколько фотографий с видами Швеции, которая ему явно очень нравилась. На фотографиях были запечатлены озера и горы; Вольфганг на лыжах; Вольфганг, лежащий на спине в сугробе; Вольфганг с друзьями; швед, с которым он снимал квартиру; снова озера и горы.
– Приезжай на недельку, – уговаривал он меня. – Тебе понравится кататься на лыжах.
Я обещала приехать, но так никогда и не собралась.
Он сказал еще одну вещь.
– Возможно, когда-нибудь я тебе понадоблюсь, – сказал он.
Я вопросительно взглянула на него.
– Как друг. Не нужно обладать провидческим даром, чтобы понять, как здесь будут развиваться события, а у меня есть связи. Если что…
Я не вполне поняла, о чем он говорит. Скрытый смысл слов я уловила – но почему он считает, что я не смогу сама о себе позаботиться?
– Возможно, однажды ты окажешься в безвыходном положении, – сказал он. – Обещай, что свяжешься со мной, если тебе потребуется помощь.
Если Вольфганг хотел, чтобы я ему доверяла, то с этим проблем не было.
– Обещаю, – сказала я.
– Вот и славно.
– Но чтобы связаться с тобой, мне нужно знать, где ты будешь.
– Ты сможешь разыскать меня через наше посольство в Швеции.
– Ты собираешься остаться в Швеции?
– Если получится.
Я не сомневалась, что у него получится. Обычно Вольфганг всегда добивался своего. Он представлялся мне своего рода принцем, по праву рождения диктующим миру свои условия. Он происходил из аристократической семьи; у него были деньги, связи, ум и шарм. Но я также чувствовала в нем нечто несовместимое со всем этим, нечто такое, что не давало ему покоя и не позволяло вступить в права наследования. В конце концов, что такое жизнь в Швеции, если не жизнь в изгнании?
– Почему ты хочешь там остаться? – спросила я.
– Рейх – не лучшее место для меня, – сказал Вольфганг, и я поняла, что тема закрыта.
И то был год олимпийских игр.
По такому поводу меня допустили к соревнованиям. Но в первую очередь я помню разговор, состоявшийся у меня с Эрнстом.
Я замечательно проводила время, знаете ли. Мне нравились сводные духовые оркестры, разноцветные флаги и приветственный рев десятитысячной толпы. И Берлин производил впечатление на удивление славного города в то лето. Казалось, солнце светило ярче. Повсюду царило оживление и слышалась иностранная речь.
Эрнст был страшно занят. Я видела его здесь и там, и повсюду: на стадионе, в вестибюлях отелей, на официальных приемах. Он непринужденно беседовал, улыбался, элегантно помахивал в воздухе сигарой: принимал иностранных гостей как радушный хозяин. У него это здорово получалось.
Он заехал за мной после планерных состязаний и повез меня в отель. Он ехал слишком быстро. У него было каменное лицо, без тени улыбки.
– Что случилось? – спросила я.
– Да ничего. Ох, сегодня был ужасный день.
– Вы производили впечатление вполне довольного жизнью человека, когда мило болтали с дипломатами на трибуне для особо важных персон.
– Чертовы игры, – ожесточенно сказал он. – Знамена, факелы, голуби. Пропади оно все пропадом!
Мы завернули за угол, взвизгнув шинами.
– Эрнст, – сказала я, – меня вы не напугаете, но вы пугаете ни в чем не повинных пешеходов.
Он сбросил скорость, но его лицо оставалось напряженным.
Я спросила, чем он расстроен.
– Мне просто не нравится все это. Иногда я оглядываюсь вокруг и задаюсь вопросом, на кого я работаю. У вас никогда не возникает такого вопроса?
– Я работаю на Исследовательский институт планеризма.
– Вы работаете на правительство.
– Ну, в общем, да, – сказала я после минутной паузы.
– Мы ведем такую замкнутую жизнь, – сказал он.
Что он имел в виду? Я подумала о безмерных пространствах неба и об опасности, которая всегда остается, сколь бы искусным пилотом ты ни был.
– За границей видят вещи иначе, и приезжающие сюда иностранцы замечают много такого, чего мы не замечаем. У них зрение не зашорено, как у нас. Мы уже ко всему привыкли. Мы готовы смириться с чем угодно.
– Вы о чем, Эрнст? – с опаской спросила я.
– Вы, наверное, заметили, что произведена основательная уборка улиц?
Он сопел от негодования.
Я не могла не понять, о чем он говорит. Политические лозунги, украшавшие витрины магазинов, вдруг враз исчезли; одновременно отовсюду исчезли плакаты и журналы антисемитского содержания (чаще всего откровенно агрессивного), при виде которых я всегда инстинктивно отводила глаза в сторону, так что практически их и не видела; да, в известном смысле город стал чище. Куда ни глянь – ни одного упоминания о евреях. Правительство пыталось предстать в наилучшем свете и иными способами. Недавно в витрине одной книжной лавки я увидела роман Томаса Манна, чьи сочинения уже много лет находились под запретом.
– То, что вполне устраивает нас, не устраивает наших гостей, – сказал Эрнст. – В таком случае почему нам постоянно твердят, что мы правы, а весь остальной мир неправ? Я устал от лжи. Бог мой, неужели человек не заслуживает того, чтобы хоть изредка ему говорили правду? Я устал от сознания, что дело, которому я служу, оскорбляет мой разум и противоречит немногим оставшимся у меня нравственным принципам. Я ненавижу эти олимпийские игры, которые являются самым масштабным пропагандистским мероприятием из всех, какие мне доводилось видеть в жизни. Я ненавижу этот гнусный режим, и я ненавижу себя, поскольку ни черта не делаю, чтобы изменить положение вещей.
