— Извините, — сказал Леонид Витальевич, — вы не будете любезны… Я забыл в кабинете у бургомистра семейные фотографии.
И на мгновение жалость к старому человеку, которому дороги семейные фотографии, засветилась в глазах крашеной секретарши. Она скрылась в кабинете и вскоре вышла оттуда с самим Грачевским, протянувшим Леониду Витальевичу забытую им пачку.
— Я еще возвращусь сюда сегодня, а сейчас должен отлучиться, — объявил бургомистр секретарше и тем, кто его ожидал.
И он пошел рядом с Леонидом Витальевичем по длинному коридору, по обе стороны которого, отступив к стенам, стояли и смотрели на них посетители управы.
— Знаете, что вам удалось? — вдруг резко спросил Леонид Витальевич, страдая от двусмысленности положения, от того, что на глазах у множества людей бургомистр неофициально, нарочно запросто и с улыбкой, о чем-то ему говорит.
— Что же, что же мне удалось? — живо и как бы даже слегка ободрительно переспросил Грачевский, на ходу взяв Леонида Витальевича под руку, от чего тот не успел уклониться.
— Вам удалось перестать быть интеллигентом, — отчетливо проговорил Леонид Витальевич, с усилием поспевая за широко и ровно шагающим Грачевский.
И бургомистр обиделся. Его называли — он знал — изменником Родины, предателем Советской отчизны, немецким прихвостнем и подлипалой — все это, однако, ничуть его не задевало. А тут лицо его налилось краской, кровь прихлынула с пугающей быстротой, он не сразу смог овладеть собой и только на улице произнес, словно бы осаживая грубого шутника:
— Ну, знаете, за такие слова бьют канделябрами!..
Он произнес это именно в той интонации, которой от себя добивался: с надменным неодобрением, но, сейчас же снова переполняясь обидой, не сумел тут поставить точку. И перед тем как сесть в ожидавшую его пролетку, ответил на фразу Леонида Витальевича еще раз, теперь — задето.
— Ну, все-таки не совсем перестал, — сказал он с ударением. — Иначе я, наверно, попросил бы арестовать вас, это было бы нетрудно. Но я не делаю этого. Думать обо мне вы вправе что хотите.
Воле казалось, что прошло уже много времени с момента, когда Леонид Витальевич ушел к бургомистру. Он успел перелистать странички настенного календаря до конца года, читая внимательно строчки текста на каждой, с волнением приподнимая одну за другой, как будто мог на них прочесть, чем ознаменуются, что принесут еще не прожитые, не наступившие, но близящиеся дни года. И было странно: о каждом дне календарь сообщал ему что-нибудь неважное, сам не ведая о главном — о том, что идет война…
Римма Ильинична, занятая домашними делами, входила и выходила из комнаты, появлялась из-за занавески и исчезала за нею. Несколько раз она вздохнула. Воля подумал, что Римме Ильиничне, наверно, неприятно его присутствие: ведь Леонид Витальевич сидел дома, все было тихо-мирно, а из-за Воли он, в минуту собравшись, поспешил в управу и не возвращается что-то долго…
— Я тогда пойду пока что, — пробормотал он.
— Если вам нужно, — ответила Римма Ильинична, — но не потому, что вы мне мешаете или… — Она помедлила и голосом, который Воля не раз потом вспоминал, добавила: — Я часто тревожусь за Леонида Витальевича, но никогда его не удерживаю.
Теперь можно было и остаться, но Воля все-таки ушел, решив, что встретит учителя на пути из управы к дому. Он почти бежал, не замечая этого, и с сладко замирающим сердцем представлял себе, как через много лет взрослая, но совсем не старая Рита скажет кому-то о нем:
«Я часто тревожусь за Владимира Валентиновича, но никогда его не удерживаю!..»
Он не пытался вообразить себе, что за тревоги будут у Риты в их будущей жизни, понятия не имел, от чего она не станет его удерживать, но сильно, страстно желал, чтобы таким голосом, как Римма Ильинична, она это сказала…
Ему не удалось выйти на Риттерштрассе, на которой он надеялся встретить Леонида Витальевича: не дойдя до нее, он наткнулся на оцепление. Какой-то прохожий сказал ему, что бывшая Интернациональная оцеплена вся и с самого утра, а подступы к ней перекрыты, потому что ворота гетто, выходящие на нее, распахнуты настежь. От этих ворот совершают рейсы грузовики, наспех превращенные в фургоны, набитые евреями до отказа; на бывшей Красноармейской видели, говорят, грузовик, в кузове которого люди лежали вповалку, штабелями, до самой крыши. Всех вывозят из города по западному шоссе — кажется, недалеко…
— А там что?.. — спросил Воля и обнаружил, что прохожего уже нет рядом. Должно быть, тот свернул в проходной двор. И вообще никого вокруг не было, и как-то вмиг стало очень холодно — до боли в закоченевшей переносице. И вдруг у Воли стерлось в памяти, в какую сторону он идет, куда, зачем, для чего очутился тут, на незнакомой и словно бы нежилой улице?..
Потом он увидел впереди спины торопящихся куда-то мальчишек — их было четверо или пятеро, они были от него на расстоянии квартала — и пошел за ними. Вскоре Воля оказался в знакомом переулке, выводившем на бывшую Красноармейскую, и мимолетно порадовался этому, точно маленький мальчик, опасавшийся заблудиться. Невдалеке, там, где переулок пересекала улица, от угла до угла толпились люди. Подростки, за которыми он шел следом, подбежав, стали за их спинами, напирая сзади. Казалось, толпа обступила уличную катастрофу. Но когда Воля подошел к перекрестку и, став на цыпочки, заглянул через головы стоящих, то увидел лишь булыжники мостовой под прозрачным тусклым ледком.
Он не успел спросить, в чем дело, что произошло: на открытый взгляду с перекрестка отрезок мостовой, изгибавшейся тут дугою, выехал грузовик, проскочил близко от глаз, потом несколько мгновений все глядели ему вслед. В эти мгновения в поле зрения оставался, удаляясь, кузов без задней стенки, ряд людей, притиснутых друг к другу, за которым угадывалась плотная живая человеческая масса. И сразу первый грузовик заслонился вторым, а второй — третьим и так далее, и только последний — восьмой — оставался на виду дольше.
Лица тех, кто стоял у края кузова, не были знакомы Воле. Но и Рита и Маша могли быть внутри этого последнего грузовика или внутри предыдущих. Или ждали сейчас следующего рейса этих самых грузовиков… В навсегда запомнившийся миг он понял и представил себе это.
Тысячи людей понимали и чувствовали тогда то же. Видя на станциях поезда, в которых везли живую, почти, спрессованную массу арестованных, видя на улицах городов тяжелые, казавшиеся закрытыми герметически грузовики-фургоны, тысячи людей понимали: в этих или таких же, как эти, вагонах, фургонах везут, а может, везли уже моих близких.
Тысячи людей во многих городах, глядя снаружи на вагоны и грузовики, с ужасом представляли себе, что происходит внутри с их близкими. Мало кто надеялся на лучшую судьбу или меньшие муки для своих родных. Людям ясно было: ничего иного и не может происходить с теми, кого схватили фашисты, и даже самый путь их к смерти не может быть иным…
Воля открыл дверь и увидел мать, тетю Пашу, Бабинца, потом Леонида Витальевича, который сидел в глубине комнаты. Его слушали, а на вошедшего Волю взглянули бегло, точно он и не уходил надолго, а был все время тут: вот отлучился в коридор на минутку и вернулся.
— …Правда, на прощанье мне удалось его взбесить, — рассказывал Леонид Витальевич, — но это довольно слабое утешение. Для Маши ничего не удалось сделать. Ровно ничего. Но я и не обольщался.
— Теперь, значит, мне к нему идти, моя, выходит, очередь, — проговорила после паузы тетя Паша.
Точно жалея ее, Леонид Витальевич мягко возразил:
— Едва ли в этом есть смысл. Не думаю, чтобы вам удалось… Впрочем…
— Есть смысл, — ответила Прасковья Фоминична, показалось Воле, неприязненно и отчужденно. — Я так буду просить, как вам гордость не позволит.
Под вечер Воля провожал Леонида Витальевича домой. Они шли вначале темными улицами, такими, точно затемнение и не отменяли, затем по Риттерштрассе, мимо немецкого офицерского кафе, из окон которого на тротуар падал то розовый, то голубой, то лиловый, то ослепительно белый свет (на танцующих направляли по опереди лучи разноцветных софитов), мимо кино со вспыхивающей и гаснущей рекламой, которая издалека походила на зарницы. Несколько раз Воля замечал, что Леонид Витальевич едва за ним поспевает, замедлял шаги, потом, задумавшись, опять обгонял его.
Изредка Воля быстро, вопросительно взглядывал на Леонида Витальевича. Но, наверно, Леониду Витальевичу нечего было добавить к тому, что он сказал уже о своем визите к Грачевскому.
— Воля, я хотел бы у себя сохранить фотографии Машиных родных, — наконец сказал он. — Это люди совсем не чужие мне, я близко знал их.
И Воля ужаснулся его голосу, потому что угадал: так говорят об оставшемся от тех, кого уже нет. Значит, у Леонида Витальевича не было больше надежды.
