Пили чай в уютном гостевом зальчике. Сергей Сергеевич рассказывал о существовании замечательной книги русского масона Жеребцова, участника заговора против Павла I. Книга называлась «История цивилизации в России», вышла она в Париже на французском языке в начале XIX века. В отличие от тургеневской «Россия и русские», написанной и напечатанной в то же время в Париже, она не переводилась на русский язык ни при царе, ни в советское время: слишком одиозна, апокрифична и неудобна для любого русского режима.
С Аверенцевым было легко – он не умничал и не принижал своего образовательного уровня, и осталось ощущение, что я общался с чем-то неземным, воздушным и очень глубоким.
Я в очередной раз, теперь уже в одиночестве, решил посетить Лувр. Первый раз был неудачным: «Мона Лиза», этот мировой шедевр, был заряжен настолько негативно по отношению ко мне, что я почувствовал себя плохо и мне пришлось срочно покинуть музей. Я дал себе слово – никогда больше к этому полотну не возвращаться.
Моё второе посещение Лувра привело к знакомству, без которого не был бы написан этот рассказ.
Выстояв очередь и спустившись в «пирамиду», я выбрал себе новый маршрут для экскурсии и спокойно подошёл к входному эскалатору. Тут меня рукой задержал молодой человек не старше двадцати лет, с напуганными круглыми глазами, кудрявенький, и что-то заговорил. Я по-хамски отмахнулся от него со словами: «Я ни хрена не понимаю!» На что получил невероятную скороговорку, произнесённую без малейшего акцента и на одном дыхании, как из пулемёта: «Тыничегонепонимаешьзатоявсёхорошопонимаюсполиэтиленовымпакетомпроходитьвзалнельзя
илизасуньегозапазухуилисдайеговраздевалку!!!»
Я вылупился на него, ошарашенный, и, засунув пакет за пазуху, прошёл в зал.
Мы познакомились с ним случайно вечером этого же дня на улице. Его звали Жак, по-русски – Яша. Родители – художники. Они эмигрировали во Францию всей семьёй пять лет назад, а устроили его работать в Лувр по блату какие-то дальние родственники. Он ведь даже школу не закончил. Жаку не хватало вполне определённого личного общения с соотечественником, и он вызвался съездить со мной на следующий день на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, которое, по его словам, знал как свои пять пальцев.
Я был ему признателен. На кладбище меня интересовали несколько точек, и найти их самостоятельно я никогда бы не смог. В благодарность я даже купил с вечера бутылку хорошего вина, чтобы мы с Жаком могли её по русскому обычаю выпить на могилке любимого мною Ивана Алексеевича Бунина.
Проснувшись ни свет ни заря (договорились с Жаком встретиться на Лионском вокзале рано), я просто забыл, что на улице меня встретит мой отставной сутенёр Люка. Я столкнулся с ним, выскочив из гостиницы, и он тут же начал мне что-то говорить тихим хорошо поставленным голосом. Мелочи в карманах не было ни франка. А он уже уверенно протягивал руку. От неожиданности я сунул ему приготовленную для Жака бутылку. Люка вынул её из пакета и, внимательно разглядев, поднял на меня открытые глаза и рот.
Мне было некогда.
На кладбище я увидел всё, что хотел. Бутылку я купил новую, и мы распили её на могиле моего Бунина. Тут Жак стал читать стихи:
«– Дай мне, бабка, зелий приворотных,
Сердцу песен прежних, беззаботных,
Отдыха глазам.
– Милый внучек, рада б, да не в силах:
Зелья те цветут не по лесам,
А в сырых могилах».
– Это – что? Твоё? – спросил я.
– Это Бунин, Иван Алексеевич, – ответил Жак.
В ответ, не очень хорошо понимая – уместно ли это, я стал читать свои стихи.
– Это чьи стихи? – спросил Жак.
– Мои.
– Читай ещё.
Я читал ещё.
Вдруг Жак задумчиво и тихо произнёс:
– Подари мне. Я хочу выучить их. Я буду читать их.
В гостинице, в номере, в рюкзаке у меня была тоненькая книжечка моих стихов, и я пообещал её Жаку.
Пока от кладбища добирались до Парижа, а потом до моей гостиницы, наступил вечер. Жак поднялся ко мне в номер. Я достал из-под кровати свой туристический рюкзачок, а Жак тем временем глядел из окна моего номера, тихо посмеиваясь. Я подписал книжечку и, протягивая её Жаку, спросил:
– Что ты так радостно хихикаешь?
– Во дворе два пьянчужки пристают к третьему, у которого есть бутылка, чтобы тот поделился с ними. А он им говорит, чтобы они отстали. Говорит, что эту бутылку ему подарил русский, и, если они будут приставать, он пожалуется этому русскому, и тогда им не поздоровится.
Я выглянул во двор. Мой Люка стоял с моей бутылкой в руках и смотрел в спины удаляющимся таким же, как он, пенсионерам.
Интересно – почему он не выпил эту бутылку в течение дня?
«Посылаю открытки: если получите, то буду и дальше посылать их вам для развлечения».
1
Каждое место, куда бы ни забрасывало меня любопытство, невольно начинало у меня ассоциироваться с какой-то музыкой. Даже композиторов-то таких не знаю. В Ташкенте, Бухаре, Самарканде просто пророс их заунывными каменными мелодиями и привык, и даже нравилось – так и должно быть. В Париже в каждом кабачке поёт какая-нибудь Жаклин Франсуа или Жильбер Беко, и хочется остановиться и слушать. Посреди заснеженного поля встану и буду радоваться Свиридову.
Мы случайно остановились посреди огромной площади, пыльной, раскалённой, пустынной, перед величавым собором, построенном Королём-Разбойником Роджером II, и замерли, услышав нежнейшую, непонятно откуда исходившую музыку. Это был Нино Рота. Мы с супругой Леной обернулись друг на друга и молчали, не веря, что слышим эту печальную мелодию вместе.
– Помнишь?
– Помню!
Также мы одновременно услышали колокольный звон, когда вдвоём обходили наш нижегородский Светлояр. То была такая тайна, которой делиться нельзя.
Вдруг открылись двери храма, в который мы и желали попасть, и оттуда выпорхнули на только что пустынную площадь Чефалы, большого морского сицилийского города, десятки нарядных весёлых ребятишек, все в рюшечках и кудряшках, появились и благообразные католические служки в белых облачениях, а вслед за ними крупные мужчины в чёрных костюмах и шляпах, и всё приобрело в мгновение ока какое-то символичное значение. Мне стало почему-то весело, и я захотел даже как-то сострить, но моя Лена, поглубже запрятав лицо в свой шарф, очень резко и грубо сказала:
– Молчи. Омерта!!
И тут до меня дошло, что это не праздничное театрализованное представление, а самая настоящая жизнь, куда мы попали волею случая. Здесь каждому слову, каждому жесту отведено определённое место, а если нас не замечают, то так надо. Доны подходили друг к другу в строгой иерархии, целовали перстни, обнимались, пожимали руки, знакомились и не торопились расходиться. Сорокалетняя невеста (наверное – тридцать лет жениха из тюрьмы ждала) была безобразна. Про жениха говорить не хочется – громила-вампир из фильма ужасов. И вдруг вся эта мимолётная, почти кинематографическая, мизансцена растворилась в течение десяти минут: и голуби, и цветы, и дети, и усатые доны с пальцами толще сарделек. Они уселись в американские лимузины и разъехались. И только музыка Нино Рота, если прислушаться, звучала.
2
Пообедали мы в каком-то маленьком кафе-ресторанчике, где столики стояли между огромными камнями волнорезов, и брызги моря долетали до нас, и крики чаек были похожи на крики наших, волжских чаек. Рыбаки вытаскивали огромными крючьями из своих вонючих лодок шевелящихся рыб, и мы пальцем показывали, какая нам нравится.
Рыба была приготовлена великолепно, приправлена какими-то морскими ежами, осминожками, ракушками и каракатицами, и только от кувшина бесплатного местного вина мы отказались, опасаясь за свои желудки: в молодости я мог, конечно, выпить бутылку «Волжского» за «рубль-семь», но здесь мы не рискнули и заказали бутылку розового хорошего вина за десять долларов. Наш официант оказался настоящий полиглот: вместо мандаринов принес виноград. Но с большим трудом все-таки сумел обслужить нас довольно хорошо. А когда он узнал, что мы – русские и хотим не купаться, а прокатиться в горы, где растут апельсиновые рощи и живут настоящие крестьяне и где есть знаменитый городок Корлеоне, он взмахнул руками и вскрикнул совсем по-русски: «Уже – едем!»
Маленький грузовичок «шевроле» с трудом пробирался по горным тропкам, пропуская коз, овец, пастухов, со страхом мы оглядывались по сторонам. Водитель останавливал нас около каких-то заросших базилик, часовен и, прилично объясняясь по-русски, называл великие полузабытые с детства имена: Мантенья, Антонелло да Мессинья, Сан Калладжеро, Микеле Чони, словно опускаешься в забытую купель настоящего итальянского Возрождения и со стыдом выкарабкиваешься оттуда.
Истинную, ничем не приукрашенную радость доставил обед, где нам зарезали барашка и, пока мы кормили местных кошек, пьяненький аккордеонист наигрывал нам что-то. Потом пели песни, играли на гитарах, мощнейшие мужские голоса пели а капелла. Пришел хозяин, позвал двух сыновей, которые явились с ружьями, этакие обрезы времён нашей гражданской войны двенадцатого калибра, достал бутылёк вина и выпил со всеми.
