НОЧНЫЕ ТЕНИ
Глубокой осенью сыновья Джунаид-хана, дважды наткнувшись на пограничников, отступая за кордон, прячась и пережидая в холодных каменных ущельях гор, проскочили-таки на Туркменскую землю. Большевики все плотнее запирали ворота границы. Проскакав на взмыленных конях по вьюжной пустыне немало мензилей, Эшши и Эймир наконец-то бросились в объятия суровому отцу. Сидя за праздничным дестарханом, расстеленным по случаю возвращения наследников, хан не испытал восторга: сыновья не привезли никакой надежды, что англичане вышлют свои войска к границам Туркмении. Зимний мятеж против большевиков обрекался на провал. Джунаид, подломив под себя ноги, терпеливо выслушивал подробности переговоров Эшши с Кейли в иранской гостинице; хитрый англичанин подначивал: надо, мол, подымать мятеж в городах и аулах, формировать правительство и просить помощи… В разгоряченной голове хана мелькали басмаческие сотни, скачущие на Ташауз, на Мерв, вламывающиеся в аулы… И холодный пот выступал на лбу, когда он представлял, как где-нибудь под Хивой или под Ашхабадом красные конники врубятся в его сотни… Разгром… Нет, нет! Только не это! Дождаться весны… После беседы с сыновьями хан плохо спал, вскакивал от шорохов ветра, кружился по юрте, вытаскивал свиток карты и лихорадочно шарил по ней глазами… Хан приказал юзбашам, ишанам, онбашам и всем нукерам вербовать в сотни молодых дайхан, крепких, смышленых кочевников. Две тысячи всадников — капля в море. Иметь бы армию в сорок тысяч — хан проскакал бы на белом коне по площадям Ашхабада и Хивы…
«Осенью или никогда!» — решил для себя Джунаид. К началу вооруженного мятежа хан надеялся иметь не менее пятнадцати тысяч сабель.
Жарким полднем, когда все живое замирает, два всадника, Эшши и Эймир, подъезжали к дальним подступам Конгура.
Осторожный Эшши-бай, подобно коршуну, долго кружил вокруг аула, выбирая безопасное место дневки. Когда-то у горной реки Алтыяб он облюбовал укромный уголок, скрытый густыми зарослями тала и камыша, там, где с одной стороны нависали горы, с другой змеей извивалась река, вокруг была топь от весенних паводковых разливов, не просыхавшая даже в зной. Сюда не заходили люди, не забредал даже скот: если удастся проскочить в это убежище незаметно, то век живи — ни одна душа не увидит.
Всадники медленно пробирались вниз по реке, умные кони вывели их из болота на сушь и встали как вкопанные: дальше дороги нет. Братья беспокойно огляделись — логово действительно надежное. Здесь можно переночевать, чтобы завтра, в пятницу, в условленное время, неподалеку от одинокого карагача в овраге свидеться со связным из аула. Перед отъездом Джунаид наставлял сыновей: «В любую пятницу, с сумерек до полуночи, вас будут ждать свои люди».
Эймир-бай, разительно похожий на отца, что-то бурча себе под нос, расседлал коней, развел костер. Эшши-бай, раздеваясь, уловил слова брата: «Не будь у туркмена собакой и младшим. Собаку всюду прогоняют, младшим вечно помыкают». Усталый Эймир возмущался нахальством Эшши, злился, что ему всегда достается черновая работа — уход за конями, приготовление еды, чая, а брат чувствует себя ханом, словно отца нет уже в живых.
— Ты что гнусавишь, как иудей над библией, — издевался Эшши-бай. Обычно Джунаид-хан печалился, что его Эшши непохож на него, но он ошибался: сын был под стать своему отцу.
Эймир, набрав воды в узкогорлое продолговатое тунче, собрался поставить его в огонь, как услышал на реке какие-то всплески, словно кто-то купался или шел к ним по журчащему потоку. Вот так укромное местечко! Эшши, успевший голышом залезть по пояс в воду, настороженно замер. Он мелкими шажками выбрался на берег, и пока, застряв ногой в штанине, торопливо одевался, Эймир-бай, усмехаясь над братом: «Так тебе и надо! За шкуру дрожишь, отцовский любимчик?!» — выхватил маузер и приготовился прострочить любую тень. Эшши-бай хладнокровно взглянул на побледневшее лицо младшего брата, заметил, как у того вздрагивает подбородок, как мелко трясется палец на спусковом крючке, пригрозив кулаком, прошипел:
— Сними палец со спуска!.. Может, это такая же скотина, как ты! Шуму только наделаешь…
Приказав брату прикрывать его со спины, Эшши осторожно залез в воду, раздвинул кусты, посмотрел в ту сторону, откуда донесся шум; он не поверил своим глазам: в воде, у противоположного берега, купалась девушка. Ее белое тело поблескивало на солнце. Высокая, стройная и гибкая… У Эшши-бая хищно вздулись ноздри: девушка, казалось, источала аромат душистого базилика.
Эшши-бай сделал брату нетерпеливый знак, и тот проворно подал ему тяжелый бинокль. Эймир стоял на берегу позади Эшши, изнывая от жажды, дожидаясь, пока брат разглядывал в мощные цейссовские стекла неведомо откуда взявшуюся красавицу. Будто чувствуя невидимые глаза, девушка стыдливо озиралась по сторонам, шумно плескалась в хрустальной воде. Маленькие капельки на ее упругой белой коже переливались радужными блестками, словно вся она была увешана алмазами. Осторожно ступая по острой гальке, она грациозно вышла на берег и повернулась лицом к Эшши-баю. Ее распущенные по плечам густые волосы, отяжелевшие от воды, казалось, чуть оттягивали голову назад, придавая всей фигуре гордую, царственную осанку. Темные соски тугой груди, гибкий стан, крутые бедра будто были высечены из белого мрамора. Выше колена виднелась большая родинка, поросшая нежным светлым пушком.
Эшши-бай долгим похотливым взглядом вперился в эту родинку. В нем просыпался зверь: на шее заходил хищный кадык, у горла комом застряла сладострастная спазма. Он зажал себе рот, боясь вскрикнуть. Ему неотвратимо хотелось броситься к девушке — до нее рукой подать! — схватить ее, уволочь в кусты, в горы и всем своим существом почувствовать трепет ее гибкого тела, слиться с ней в одном жарком дыхании… Она не успела бы и опомниться, как затрепыхалась бы в его сильных руках беспомощной горной куропаткой… О, после она была бы даже счастлива, узнав, что разделила ложе с Эшши-баем, сыном самого льва Каракумов. Но цепкий глаз Эшши заметил-таки несколько выдававшийся живот… Да она беременна!..
Благоразумие все же взяло верх над дикими чувствами, охватившими Эшши. Не может быть, чтобы молодая туркменка одна решилась прийти купаться в такую глухомань, думал он. И, еще раз ощупав глазами противоположный берег, увидел наконец за кустами мужчину. Глаза не обманывали Эшши — перед ним стоял Нуры. Сын Курре наблюдал, держа в руках винчестер, и, видно, сам любовался купальщицей. На ловца и зверь бежит. Отчаянным братьям ничего не стоило полонить в безлюдье Нуры, увезти в Каракумы. Но вспомнились отцовские слова: «Этот сам приползет рано или поздно. Без таких нам не обойтись, и ему без нас не житье».
Эшши-бай тут же отказался от своего намерения схватить Нуры: гвалт поднимется, придется удирать, а отец наказывал еще непременно повидаться с Атда-баем, с его людьми. Басмаческая фортуна изменчива. Братья уже давно забыли, когда ветер в спину дул, все в лицо да в лицо… Стоило ли сейчас рисковать? Прихватить сына этого Курре, который, кстати, давно перерос в ишака, никогда не поздно…
Нуры выбрался из кустов, неторопливо подошел к одевавшейся молодухе. Она улыбнулась и доверчиво прижалась к нему полуголым телом. Он гладил ее белые покатые плечи, целовал влажные щеки, наматывая на руки жгуты ее волос, заглядывал в глаза… Но вдруг веки его сузились, и он стал оглядываться по сторонам; заметив это, она шутливо оттолкнула его от себя и, отбежав к реке, оплеснула Нуры пригоршнями холодной воды, игриво вскрикнула:
— На тебе!.. Остынь, остынь!.. И дома намилуешься…
Эшши-бай завистливо облизал губы. Так это была Айгуль, жена Нуры Курреева! И оголтелый басмач, взирая на счастливую картину, впервые в жизни пожалел, что неприкаянным рыщет по горам и долам, позабыв о сладости женской ласки, о неге спокойной человеческой жизни. Сердце его заполнилось черной завистью к Нуры, которого он в душе всегда презирал. Вон почему он убежал от хана, бросил отары, богатство и сломя голову прискакал в Конгур. Айгуль — как симург, диковинная птица из сказки. Говорят, она уже родила ему сына, а прелестна, как только что народившаяся луна… Да за такою можно пойти хоть на край света. Эшши-бай знал одну красавицу — Джемал… Он мог отнять ее у Хырслана, а с ним разделаться, как с Дурды-баем, да отец не захотел ссориться с Хырслан-баем. И упорхнула теперь Джемал с разбогатевшим от разбоя Хырсланом за границу… К такой никогда не иссякнет желание, к ней припадешь, как к светлому роднику в жаркий день, будешь пить — не напьешься.
Эймир грубо ткнул брата, который, позабыв об осторожности, чуть не выдал себя хрустом валежника под подошвами. Нервный Нуры, видно, почувствовавший на себе взгляд, настороженно озирался по сторонам, взял винчестер на изготовку. Братья присели в воду, замерли, слились с камышами.
