Заметили, что кое-где поднимали руки и наши бойцы. Самострелов раскусывали быстро, а здесь, поди, догадайся, сам подставился или получил пулю в бою. В темноте началось движение. Тянулись в тыл раненые, подносили боеприпасы. Старшина с помощником принес сухой паек: хлеб, сало, сахар. Хуже дело обстояло с водой, досталось всего по полкружки. Жажду не утолили, только слегка смочили губы. Из-за отсутствия воды не лезла еда, во рту горчило от бесчисленных выкуренных самокруток.
— Чего водку не принес? — наседал на старшину Чепель.
— Не положено. Заснете, как сурки, а немец всех перережет.
— Перережет, перепилит… Зато перед атакой вдоволь наливают. Чтобы пьяные подыхать не боялись.
— Болтай меньше! — пытался осадить его старшина.
— Болтай не болтай, а дальше этого места все равно не пошлют.
«Племянник» Чепеля, несмотря на рану, хотел остаться с ним, но сержант заявил:
— Ты что, не видишь, в какой заднице сидим? Ползи в санроту, недельки две передохнешь. Старшина, возьми парня с собой.
— Возьму, если сам ползти сможет.
Жажда усилилась, несмотря на то, что мы ничего не ели. А завтра опять целый день без воды.
— Слушай, Федор, — предложил Иван Чепель. — Пусть твой помощник соберет фляжки и сползает за водой.
Ваганов согласился, но я боялся, что парня задержат и обвинят в дезертирстве. Но и без воды не жизнь. Саня собрал штук шесть фляжек и двинулся вслед за старшиной и раненым в тыл. Вскоре появился комбат Морозов. Я доложил обстановку.
— Вас что, трое осталось?
— Нет, товарищ капитан. Четверо. Помощник в окопе дежурит.
— Ну, правильно. Ночью не спите, от фрица всего можно ожидать. Тем более завтра Первое мая, праздник.
Когда комбат ушел, Чепель рассудительно заметил, что немцы ночью не полезут, а праздник будет, когда мы из этой дыры вылезем. Через час вернулся Ваганов. Кроме фляжек, он тащил десятилитровый бидон с водой. Старшина расщедрился, дал две буханки хлеба, а одну из фляжек наполнил подсолнечным маслом. С жадностью выпили по две кружки воды, и только тогда поели хлеба с салом.
— Праздник завтра, — напомнил Саня.
— Знаем. Уже сообщили, — сказал Иван Чепель, оживший после воды и ужина. — Медали выдавать будут.
— Что, замполит сюда придет? — удивился Ваганов. — Прямо на месте награды вручать?
— На месте. Не отходя от кассы.
— Сплюнь, — посоветовал молчаливый ручной пулеметчик — Фрицы устроят нам праздник
Он как в воду глядел. Тяжелым окажется завтрашний день.
Утром немцы торопились поздравить батальоны минометным огнем. Начальство рассудило, что в такой день без ответа не обойтись. Шарахнули полковые минометы. Пудовые мины завыли над головой, обрушились на вражеские позиции. Артиллерия молчала. Кажется, ее вчера основательно выбили. Затем немного постреляли 82-миллиметровые минометы, и все стихло.
Но только до поры. В полдень появились «Юнкерсы-87», снова бомбили все, что хотели. Мы лежали на дне окопов, закрыв головы руками. Пару раз прилетали безнаказанно, потом нарвались. Штук восемь истребителей Як-1, остроносых и стремительных, свалились, словно ниоткуда, и началась свалка. Сразу сбили один «Юнкерс», разогнали остальных и сцепились с «Мессершмиттами». Если медлительные пикировщики поторопились убраться, сбрасывая бомбы где попало, то пилоты «мессеров» уступать не хотели.
И мы, и немцы наблюдали за воздушным боем, который смещался все выше. Отвалил в сторону «Мессершмитт», над ним пронеслись два «ястребка». От пушечных снарядов он загорелся и стал разваливаться в воздухе. Затем подбили Як-1, а летчика, спускавшегося на парашюте, принялись расстреливать из немецких траншей. Я оторвался от редкой тогда картины воздушного боя, позвал Ваганова. Удачно приложились по одному и другому, потерявшим осторожность фрицам. Выбирали пулеметные расчеты, которые, задрав стволы МГ, полосовали летчика. Пытались помочь ему и пехотинцы, но пилот безжизненно обвис еще в воздухе и тяжело шлепнулся метрах в трехстах от нас. По окопам пронесся хорошо слышимый гул ругательств:
— Суки, летчиков добивают!
— Твари фашистские!
Поднялась винтовочная пальба, с высоты вывалились еще два сбитых истребителя. Врезались в землю где-то вдалеке. Чьи они были, неизвестно. Воздушный бой затих, уцелевшие самолеты улетели на свои аэродромы, зато на земле еще долго продолжалась перестрелка. И мы с Саней Вагановым, забыв все правила снайперской охоты, вели огонь, перемещаясь на коротком обрезке нашей куцей территории.
Потом Саня стрелять перестал, и я мгновенно понял: с ним что-то случилось. У снайперов (как и их жертв) редко бывают легкие ранения. Пуля попала Ваганову в лицо, возле носа, и вышла из шеи. От сильного удара он потерял сознание, даже не вскрикнул. Я побежал в его окоп. Подоспели Иван Чепель и пулеметчик, принялись перевязывать рану. Повязка не получилась. Туго затянуть бинт не позволял нос. Потом Саня закашлял, в горле забулькало, и повидавший виды Иван Чепель положил его на колено вниз лицом. Изо рта хлынула кровь.
— Нормально, — приговаривал бронебойщик. — Сейчас выйдет, что накопилось, и будет хорошо.
Хорошо или нехорошо, но Саня вскоре очнулся и, выплевывая кровь, пытался задать вопрос, который мы угадали по движению губ.
— Я… я… не умру?
— Нас переживешь, — заверил Иван. — Только лежи вниз лицом и потихоньку кровь выплевывай. Понял меня? Слышь, паря?
Саня не ответил, тянулся пальцами к лицу. Мы сунули ему под живот свернутую в ком шинель, чтобы опустилась голова и он не захлебнулся кровью. Его срочно надо было выносить в тыл, но раньше вечера нечего и пытаться. Я просидел возле напарника часа два, пока не дождался пожилого санинструктора и санитарки, которые привели к нам двух раненых.
Санинструктор, толстоватый мужик, лет под сорок, осмотрел Саню и сказал, что крупные артерии и позвонки не задеты. Его в батальоне недолюбливали, считали трусом и едва не устроили самосуд. Мне он трусом не казался, просто чем-то болел, двигался медленно, с одышкой.
— Несите его в тыл быстрее, — поторопил я, а Саня, сплюнув кровь, проговорил вполне внятно:
— Не надо, сам дойду.
— Ну вот, — засмеялась санитарка, курившая самокрутку. — А вы боялись. Сейчас мы еще раненых принесем и пойдем в тыл.
Через час Саню повели в тыл, уносили также тяжело раненного младшего лейтенанта. Еще троих раненых оставили в окопе, обещав забрать ночью. Один из них очнулся и стал звать какую-то Нину. Но не санитарку, ее имя было другое. Мы опасались, что немцы откроют огонь на звук, и стали успокаивать его. С удивлением обнаружили ранение в лоб (он сорвал повязку), пуля застряла в голове.
— Не жилец, — тихо ахнул бронебойщик Чепель. — Не кричи ты, лежи спокойно. Вот беда, угораздило же в лоб пулю поймать.
— В санбат… надо идти.
Пытались снова уложить солдата на шинель, но он вырывался из рук. Удерживать не стали, шум мог погубить всех, а сопровождать раненых в тыл мы не имели права. С не меньшим удивлением и даже страхом поняли, что двое оставленных раненых тоже получили пули в голову. Страшная вещь — пуля, застрявшая в мозгу. Сердце работает, толкая кровь, но человек обречен. Я уже видел подобные случаи. Ни санинструктор, ни санитарка больше у нас не появились. Среди ночи пришел старшина, притащил харчей, махорки и воды.
— Водки чего не принес?
— Командир полка категорически запретил. Сегодня праздник, фрицы полезут, а вы заснете.
Заснуть не смогли, хотя над душой никто не стоял. Были слишком напряжены. Я хорошо знал, снайперу в плен попадаться нельзя. Немцы расправлялись с нами жестоко, никогда не оставляя в живых. Снайпера из соседнего полка взяли на нейтралке, отрубили кисти рук, прострелили ноги и бросили умирать на колючую проволоку, воткнув рядом винтовку с оптическим прицелом. Он жил еще сутки, пока выстрел напарника не оборвал мучения. Тогда немцы ударили по трупу из огнемета, и страшная черная головешка еще долго висела на проволоке, раскачиваясь на ветру.
И эти трое, получившие безнадежные раны в голову. Их оставили возле нас умирать. Не смогли или посчитали бесполезным эвакуировать в тыл. Как бы я ни очерствел, но медленно умирающие товарищи заставляли прислушиваться к их тяжелому дыханию. Когда ненадолго проваливался в сон, мелькало лицо Сани Ваганова. Изо рта текла кровь, а он отплевывался и смеялся. Я очнулся от звуков, действительно похожих на смех. Всхлипывал, скрежетал зубами молчаливый пулеметчик, парень лет девятнадцати.
— А-ха-ха!
— Ты что? Очухайся, нельзя шуметь.
Покурили, собравшись в кружок Майское, ясное небо с россыпью неярких звезд, редкие трассы пулеметных очередей, голоса в траншее неподалеку. Пулеметчик пожаловался, что снился младший брат, погибший в начале года.
— В нашей семье старший брат еще в сорок первом пропал, — рассказывал пулеметчик. — Как ушел в июне, так два года ни слуху ни духу. Младшего призвали, а через три месяца похоронка пришла.
