С жадностью набросились на солёную треску, ел даже больной Громов. Прибавились силы, пошли быстрее. Перед тем как увидеть море, окончательно встали на ноги Громов и Реймо…
Сейчас на сопке тоскливо выла поземка. Матросы пригрелись в укрытиях, дремали. Чистяков старался уснуть и не мог. Он ворочался с боку на бок, вытягивал ноги, но, почувствовав холод, поджимал их.
— Расскажи что-нибудь, Фома, — сладко, вслух зевнув, попросил Чистяков.
— Хотите расскажу, как познакомился со своей женой? — с охотой ответил Шубный.
— Рассказывай, интересно, наверно, — поддержал Борисов, поворачиваясь на бок и закуривая.
— Да есть немного. Всю жизнь у меня так: с приключением да несчастием. Было это лет двадцать назад. Приехал я из Архангельска на родину, в деревню. Ребята, с кем рос, косятся на меня. Вишь, говорят, городской, свой в доску и портки в полоску. Так уж они донимали меня этими штанами, хотя я их брюками называл. А какие там брюки! Клетчатые с зелёной полоской. Раньше я их по праздникам надевал, долго носил, а они как новые. Короткие только стали и карманы порвались. Любил руки в карманах держать. На ногах ботинки «джимми». Носок у них, как у гуся, а нога у меня, сами знаете, большая. Иду я в этих «джиммях», больно, аж слёзы на глаза навёртываются. Я улыбаюсь, иду. Рубашку белую носил «апаше». Её мальчишки «шабаш» прозвали. Всё, значит, чин-чином. Хожу козырем по обочине дороги, где пыли меньше, чтобы «джимми» не запылить. До речки и обратно.
— Рыбу удить ходил или купаться? — спросил Чистяков.
— Да, больше некуда было идти, чтобы перед всей деревней щегольнуть. Вздумал я, нечистая сила, искупаться однажды. Жарко стало, а комаров — тьма, полсекунды спокойно не посидишь. Я с дури разденься в кустах — и в воду. Она чистая, прозрачная, камушки на дне видно. Неглубокая, а быстрая, так и несёт. Долго купался, а вылез из воды — обмер… Все кусты облазил, на четвереньках ползал, нигде нет…
— Чего нет-то? — спросил Борисов, отдавая Шубному дымящуюся самокрутку.
— Штанов моих нет. Ни рубахи, ни ботинок, ни… в общем, ничего не осталось. Я ещё долго ходил по кустам, стараясь найти злодея. Или, думаю, не спрятано ли где? Вдруг что-то загремит, покатится! Смотрю: девушка стоит, шабра Иннокентия дочь. Таз с бельём выронила и руками рот закрыла. Перепугалась, значит, моего вида. А я не меньше её оробел. Присел и кустами закрываюсь. Она, видно, узнала меня и начала быстро бельё собирать. Думаю, сейчас уйдёт, пропал я тогда. «Девушка! — говорю. — Не пужайся. У меня несчастье, бельё стащили. Богом прошу, выручи, сходи домой, принеси». Она подошла к дереву, закрыла веткой лицо, а сама нет-нет да и покосится на меня. Потом как рассмеется, а у меня слёзы на глазах навёртываются. Позор, думаю, какой! Осрамили. Она долго хохотала, потом отвернулась и молча ушла. Только издали крикнула мне: «Жди, сейчас принесу», — Шубный тяжело вздохнул, несколько раз глубоко затянулся самокруткой, разбрасывая в разные стороны хлопья дыма. — Помню, долго ждал. А время тянулось медленно, как перед сменой на вахте. Стал подумывать: наверно, обманула, не придёт. Но нет, пришла, принесла. Натянул я заплатанные штаны брата, и босиком пошли с ней вдоль речки. Разговорились. И так до темна гулял я с ней, своей Натальей, будущей женой, значит. — Шубный последний раз затянулся самокруткой, посмотрел на улыбающиеся лица разведчиков, определяя, какое впечатление произвел его рассказ…
Ломов так и не отдыхал, пролежав с наблюдателем за камнем на краю сопки, выходящей к заливу, пока не возвратился Реймо. Норвежец пришёл в валенках, полушубке, меховой шапке. Его нельзя было узнать.
— Товарищ командир! Всё в порядке, нас ждут, — по-матросски доложил он подошедшему Ломову. — Немцев нет, в посёлке одни старики и старухи…
Отряд снялся с места, вышел к заливу и осторожно добрался до дома дядюшки Реймо. Около приоткрытой двери в сенях остался на вахте Чистяков.
Дом был небольшой, ветхий, с покосившимися стенами и покатым неровным полом. Кроме стола, двух лавок и деревянной кровати из обстановки ничего не было. В одном углу, у двери, свалена куча сетей, в другом, у печки, — аккуратно сложен хворост. На широком подоконнике — ведро с водой и большая кружка. На столе блюдечко с тюленьим жиром и двумя горящими фитильками.
В первый момент разведчики растерялись, увидев убогое жилище, стояли, не зная, что делать. Старики встретили их приветливо, что-то говорили, и только по жестам можно было догадаться — просили быть как дома. Все разделись, расположились на полу, пока старик со старухой суетились около печки, с любопытством осматривая небывалых гостей. Ломову невольно вспомнилась сказка Пушкина о рыбаке и рыбке.
Роми суетился не меньше стариков. Он ковылял из угла в угол, помогал разместиться, напоил всех водой, а Башеву и Громову расстелил свой старенький, короткий полушубок.
Дядюшка Реймо — горбатый, безусый, с реденькой седой бородёнкой в виде полумесяца, был очень шустрый, энергичный. Он резко и звонко покрикивал на свою дряхлую, согнувшуюся старушонку.
— Торопит женку, — пояснил Роми. — Не видишь, говорит, гости какие у меня. Вот радость-то под старость лет. Кого увидели, кто навестил! Не хочу умирать, завтра же пожгу гробы.
Ломов перевёл слова Роми матросам.
— Неужто и впрямь гробы держат? — удивился Шубный, повернувшись к Ерошину.
— Кто её знает. Обычай, видно, такой. Так тебе лучше знать, северянин, — ответил Ерошин.
— Это же мне лучше знать? У нас старики чем старше, тем больше жить хотят. Здесь чудно как-то.
Стол был накрыт. На большой сковороде дымилось жареное мясо, наполнившее комнату вкусным запахом, кастрюля с пюре из сухого картофеля, миска солёных грибов и для каждого — по одной чёрной лепешке. Ложек нашлось только четыре. Старый Реймо перерыл сундучок, пошептался со старухой и тяжело вздохнул.
Он пригласил всех к столу. Плотно уселись разведчики. Сел и Роми. Когда Ломов поставил на стол отпотевшую флягу со спиртом, старик всплеснул руками, снова перевернул всё в сундучке, но на этот раз, довольный, поставил перед каждым маленький гранёный стаканчик. Его заставили взять и себе стопку.
Говорили на трёх языках. Старый Реймо — по-норвежски, Роми переводил по-немецки, а Ломов уже — по-русски.
Разведчики ели аккуратно, не торопясь. Старик со старухой сидели на кровати, чтобы не мешать. Они смотрели на разведчиков так, как смотрят мать с отцом на своих сынов, возвратившихся после тяжёлой работы. Ложка была на двоих, и Роми, то беря, то передавая её своему «напарнику» Шубному, поглядывал на стариков, как бы говоря: «Смотрите! Одной ложкой, из одной посуды ем с русским матросом». Он уже успел рассказать им всю свою историю, связанную с отрядом, и старики понимали его радость.
Разведчики поблагодарили хозяев, и старый Реймо стал расспрашивать их о том, что всегда пряталось от норвежского народа чёрным занавесом лжи.
Чистякова, стоявшего на вахте, подменил Ерошин. Мичман принялся за еду. А Ломов начал рассказ о Советском Союзе, о войне с Германией. Роми переводил его слова на родной язык. Ломов был уверен: придёт время — старики передадут его рассказ, и пойдёт эта правда из уст в уста по норвежской земле. Когда Ломов сказал, что Красная армия и Северный флот скоро прогонят немцев из Норвегии, старый Реймо внимательно посмотрел на матросов и, как будто убедившись, что они действительно могут сделать это, закивал головой.
— А вы не встречали мою дочку? Она рыженькая, кучерявая, с косичками, — вдруг спросил старый Реймо и добавил: — Вы, как ветер — везде бываете, всё видите, — и на отрицательный ответ разведчиков тяжело вздохнул. — Немцы угнали, загубили ребенка, надругались и выбросили где-нибудь…
Старушка всплакнула, встала с постели и начала убирать со стола посуду.
— Спите, матросики, отдыхайте. Извините меня, — сказал старик Реймо и уткнулся в подушку. Нельзя было понять — молча плачет он или шепчет молитву в наступивший час.
В доме было тепло и даже душно. Разведчики повалились спать и, крепко обняв автоматы, мгновенно засыпали.
Ломов оделся и сам встал на вахту в сенях около приоткрытой двери. Шушукался в щелях слабый ветер, смотрел свысока молодой месяц и, может быть, на него выла собака где-то далеко, на окраине посёлка.
Сергей смотрел на поблескивающую желтизной лунную дорожку залива, на белые сопки, за которыми находился полуостров Рыбачий, и ему так захотелось скорее вернуться обратно, что он готов был отказаться от сна и отдыха. Сергей задумался. Вспомнил последний день на Рыбачьем, разговор с Растокиным и Антушенко, слова комбрига: «Ждём с победой», — и сразу радостное чувство овладело им. Как будто не было трудностей похода, не было смертельной опасности. В душе остались только счастье победы и мечта о доме. И снова на Сергея смотрело нежное, весёлое лицо Иры. Он пожимает ей руки и видит в них термометры, как тогда в госпитале при неожиданной встрече. Входит комбриг, начальник политотдела, но Сергей и Ира не смущаются. Они вместе идут им навстречу. Появляется Федин, Антушенко, матросы, их много-много…
