Ознакомительная версия.
Впрочем, когда человек стар, то о нём в большинстве случаев вообще не думают… Увы, это так.
А вообще, жизнь — это болезнь, и болезнь неизлечимая, от неё всегда умирают. Ещё раз увы!
Так неторопливо, постукивая перед собой палкой, словно бы пробуя землю на прочность, Таганцев добрался до Исаакиевской площади, постоял несколько минут молча, окидывая восхищённым взором великое творение Монферана, потом двинулся к ресторану «Росси»… Пардон, к бывшему ресторану «Росси».
Бывший ресторан не пустовал. В Питере помещения вообще не пустуют, в нём разместилась не китайская забегаловка с названием, вызывающим умиление, а важное советское учреждение. Даже вывеска новая была уже прибита к стенке — неровно написанная маслом на куске железа.
Нахлобучив на нос очки, Владимир Николаевич неторопливо подошёл к двери и прочитал вывеску «Дирекция 1-го дома Петроградского совета», покачал головой озадаченно:
— Ну и ну! Раньше таких страстей в здешних краях не наблюдалось.
Дверь тем временем хлопнула — она, кстати, осталась прежней, только её, чтобы не взяли приступом воры, обшили крест-накрест металлическими полосами, укрепили (витражи, кстати, исчезли, а были они очень хороши, ей-богу!) — в проёме показался белозубый синеглазый красноармеец в шлеме-будённовке, украшенной поднятыми наверх тёмно-бордовыми отворотами.
— Вам чего надобно, товарищ? — Голос у красноармейца был звонок, как полковая труба. — А?
— Ничего, — Таганцев неожиданно смутился, — просто раньше здесь был ресторан…
— А теперь нету ресторана, — красноармеец подхватил фразу на лету. — Потонул вместе со своей буржуазной начинкой и контрреволюционными привычками.
Таганцев понимающе кивнул и сказал:
— Ладно! — Хотя хотел произнести совсем другое слово: «Жаль!»
На душе у него сделалось сумеречно, хоть свечи зажигай, он покачал головой, глянул невидяще на красноармейца и, постукивая палкой по тротуару, двинулся в обратный путь.
Поход в прошлое не удался, колючая тоска, скопившаяся в Таганцеве, готова была выплеснуться наружу, пролиться слезами, горьким потом, болью, — он прошёл метров двести и, почувствовав себя усталым, присел на край низкой чугунной ограды. Вздохнул тяжело. Как бы там ни было, прошлое уходит и уходит безвозвратно, — вот ушёл и ресторан «Росси»…[3]Навсегда ушёл.
Не только это беспокоило Таганцева, беспокоила и новая группа, пришедшая из Финляндии, — десять человек. Встречал её лично Герман, он же решил и судьбу моряка умудрившегося в темноте сломать ногу, — не раздумывая ни минуты, заколол его.
— Документов у покойника никаких не осталось? — настороженно сощурившись, спросил у Германа Таганцев. — Вдруг чего-нибудь застряло в кармане…
— Никаких вдруг, — жёстко ответил Герман, — мы у него даже бабушкин медный крестик содрали с шеи, чтобы никаких зацепок не было…
«Всякая борьба предполагает потери, — устало подумал Таганцев, — хорошо, что больших потерь пока ещё нет…»
Это было впереди, и то, что большие потери обязательно будут, Таганцев уже чувствовал.
У Маши была своя жизнь в гулкой огромной старой петербургской квартире, где с места на место беззвучно перемещались тени, а может, это не тени, может, души людей, которые умерли в этом доме, душа предков Таганцева, души других людей, паркет, брикетины которого плотно подогнаны друг к другу и намазаны воском, отполированы, словно лаковые, а скрипят ржаво, несмазанно — не паркет, а старьё старьём — перемещаются, выходит, а может, это кто-то неведомый, живущий в ином измерении, подаёт сигналы. В том, что иное измерение, в котором живут люди, существует, Маша была уверена твёрдо. Спросила об этом у хозяина, тот ответил утвердительно.
— Он есть, — Таганцев показал пальцем на потолок, — Он всё видит и всё слышит, регулирует человеческие поступки, вмешивается, когда видит зло и несправедливость, помогает вершить добро. Ты веришь в Бога, Маша?
— А как же иначе, Владимир Николаевич? — Маша даже изумилась вопросу Таганцева: неужто такие вопросы можно задавать? Она подобралась, делаясь совсем худенькой, осмотрела Таганцева большими непрощающими глазами.
— А вы верите в Бога, Владимир Николаевич?
Ответ был короток и твёрд:
— Да.
Пошатнувшийся, поползший вбок паркет под Машиными ногами выровнялся, всё встало на свои места, напряжение стекло, и Машин взгляд сделался счастливым. Ну каково ей думать о других вещах, о политике и возрождении России — ей бы тепло поддерживать в доме, готовить чай, да ещё печь из сухарей сладкие, так хорошо идущие к морковному напитку, пироги. И чтоб лица гостей при этом были улыбчивыми, добрыми… Что ещё надо бедной служанке?
Но вот пришёл матрос, заронил зерно, совсем не думая о том, что оно прорастёт, а оно проросло: раньше Машу совсем не интересовало происходящее в доме, а сейчас заинтересовало. Она была ещё одним, невидимым и неслышимым участником совещания, происходившего в квартире Таганцева, — она умела передвигаться почти по воздуху — и всё, что услышала, запомнила.
Ей стало страшно: это уже никак не походило на разговоры, есть Бог на свете или нет? Бог есть, но есть ещё что-то иное, пострашнее Бога, способное нарушить её жизнь, даже больше — лишить жизни.
Стоя за портьерой, она слушала, как собравшиеся утверждали какого-то Иванова — Маша не сразу совместила фамилию с человеком, которого видела в первый раз и который ей очень не понравился: худосочный, плюгавый, изо рта дурно пахнет, взгляд подозрительно-неподвижный, будто у слепого, внешне кажется, что он ничего не видит, а на самом деле видит всё, — на должность руководителя офицерской группы своей организации и вдруг немо, совершенно беззвучно, одними только глазами заплакала.
Ей было горько. Маша понимала, что рушится мир, который ещё до вчерашнего дня, даже до сегодняшнего утра, был незыблем — она представляла себе, что может жить только в этом мире и ни в каком ином — и вдруг всё прелое, непрочное, трещит, разваливается на ломти. Был мир — и нет его.
Виною всему происходящему она посчитала Иванова — виноват он и только он! Может, пойти на улицу и рассказать обо всём этом? Но кому? Дворнику? Соседу по лестничной площадке, очень похожему на Иванова и несколько раз пытавшемуся пристать к ней? В последний раз Маша сказала, что пожалуется хозяину, тот, взвесив все за и против, отступился от неё. Нет, соседу не расскажешь, хоть он и работает, как Владимир Николаевич, в государственном учреждении. Служанке одной из квартир соседнего дома, с которой она дружит, — Ефросинье Михайловне? Мудра тётка Ефросинья, в мирских делах разбирается как никто, но что она смыслит в заговорах и военных восстаниях?
Ещё страшнее стало Маше — она поняла, что Владимира Николаевича надо спасать. Спасать от всех этих людей, отвадить их от него, отвадить вместе с ними беду, но как? Слёзы лились из глаз, рот был сжат, горло тоже сжало — никто не слышал её рыданий.
В конце концов она решила, что всё расскажет весёлому моряку, который побывал у неё в гостях, ведь у него голова трезвая, разумная, должен же он разобраться, помочь понять, что к чему и дать правильный совет, должен же, а? Она обязательно всё расскажет ему!
На большой завод типа Путиловского налёт сделать не смогли — «кишка оказалась тонковата», как выразился Тамаев, намасливая усы какой-то жидкостью, отчего усы делались твёрдыми, как проволока, действительно, хоть бельё на них вешай, правы остряки Сорока и Сердюк, — охранников на Путиловском было больше, чем мух в береговом гальюне. Путиловский брать надо регулярной части, нам же подавай, что пожиже, но хорошо было бы сделать такой укус, как если бы мы Путиловский укусили. Голошапка поинтересовался у боцмана, что это может быть за завод? Тамаев даже пальцев от усов не оторвал. Сказал: «Не знаю. И не моя это забота». «Может, тряхнуть электростанцию?» — «Нет, электростанцию тоже не подымем, — подумав, ответил Тамаев, — все электростанции охраняются так, как при наступлении генерала Юденича. Не мы тряхнём, а нас тряхнут. Дохлый номер — зубы только наши повышелушатся».
Боцман заматерел, загорел, будто господин, часто проводящий время на пляжах Маркизовской лужи, у частного врача поставил себе на передний зуб коронку и теперь гордо посверкивал ей — морщины на лице разгладились, ну будто бы Тамаев питался не как все, а по особому рациону…
— Боцман, где деньги на фиксу взял?
— В комоде!
— А кто их туда положил?
Тамаев усмехнулся, похлопал себя по заднице.
— Деньги ванек не любят, — сказал он, — любят другую публику, а задачку насчёт завода надо решить толково. Чтобы не нарваться на это самое… Дур-раки! — он с клацаньем расположил револьвер и пальцем прокрутил барабан, из гнезда которого мрачно выглядывали задники патронов, похожие на рыбьи глаза.
Ознакомительная версия.
