Ознакомительная версия.
— Неудобные вопросы вы задаете, Фёлькерсам, очень неудобные. Мало ли кто кого и на какие должности выдвигал. Война — величайший из инспекторов, это знает каждый полководец.
— А мне даже трудно себе вообразить, что натворили эти сволочные заговорщики. Дошло до того, что фюрер вообще никому не доверяет. Четверть генералитета уже казнена или ждет суда. Эти фроммы и штауффенберги полностью дезорганизовали армию.
— Не советую выражаться в подобном духе в присутствии адмирала Канариса. Судя по всему, он один из самых активных заговорщиков. Или, по крайней мере, способствовал заговору, как агент англичан.
Забыв на несколько мгновений о руле, Фёлькерсам окинул Шелленберга испытывающим взглядом, пытаясь понять, насколько серьезно то, о чем говорит бригадефюрер. И насколько он искренен в своих обвинениях.
— Мне известно, что адмирала подозревают, известно, что ему не доверяют теперь ни Гиммлер, ни Гитлер. И все же не устаю задавать себе один и тот же вопрос: «Неужели Канарис и в самом деле примкнул к заговорщикам?» С трудом верится в это.
— От нас и не требуют верить, барон, от нас требуют выполнять приказ. Что мы и пытаемся делать.
— Кое-кому попросту хочется свести счеты с адмиралом, устранив его от какой бы то ни было власти.
«Барон действительно мог не знать ничего конкретного об участии руководителя абвера в заговоре, — попытался оправдать его Шелленберг. — Он ведь всего лишь гауптштурмфюрер… До столь низких чинов армейский генералитет, участвовавший в операции «Валькирия», похоже, вообще не опускался».
— Иначе с чего вдруг нам приказывали бы арестовать адмирала? — определил свою позицию шеф разведки СД.
«Он наверняка сделает все возможное, чтобы ни Мюллеру, ни Кальтенбруннеру адмирал не достался, — по-своему истолковал его позицию Фёлькерсам. — И ты, лично ты, должен поддержать его в этом. Ибо кто знает, что всплывет в показаниях адмирала, когда в гестапо за него возьмутся по-настоящему. Не промелькнет ли в одном из допросов твое собственное имя — человека, который, к тому же, участвовал в аресте шефа абвера?»
На выезде из рощи барон едва сумел провести машину по краю свежей бомбовой воронки. Не исключено, что один из английских пилотов специально промышлял здесь, в надежде вдрызг разнести особняк Канариса, а заодно пустить «на дно» самого адмирала.
«А ведь бригадефюреру тоже не хочется, чтобы великий потрошитель вражеских секретов вдруг взял и заговорил, — вновь вернулся к своим размышлениям барон, хитровато взглянув на своего спутника. — Если Мюллер в столь жесткой форме приказал Шелленбергу арестовать Канариса, значит, очень скоро кому-то из генералов СС придется арестовывать самого Шелленберга. Единственным исключением может быть то, что выполнить эту миссию Мюллер прикажет какому-нибудь полковнику или капитану. Например, тебе».
— По-моему, барон, мы думаем сейчас об одном и том же, — промолвил Шелленберг.
Бригадефюрер не знал, как вести себя с Фёлькерсамом. Ему было известно, что барон-коммандос несколько раз отчаянно отличился. Первый раз — в воздушно-десантной операции в Бельгии, затем, год назад, — на Кавказе, где его десантный батальон мужественно удерживал перевал, а потом, ударив русским в спину, помог прорвать окружение, в которое попали два немецких полка с огромным госпитальным обозом. Подобные операции редко завершаются успехом, однако в тот раз Фёлькерсаму явно повезло.
Но странная вещь: несмотря на все заслуги барона и его отчаянную храбрость, повышать его в чине никто не торопился. Поэтому сейчас Шелленберг, остававшийся приверженцем строгой субординации, старался не только не упоминать чин Фёлькерсама, но и попросту забыть о нем, довольствуясь тем, что говорит с… бароном.
— А по-моему, господин бригадефюрер, мы вообще пытаемся ни о чем не думать. Ни о чем тревожном.
— Так, может быть, в этом и есть наше спасение?
— Знать бы еще, что спасение Германии — не Третьего рейха, а именно Германии — тоже заключается в нашем спасении, а не в нашей гибели.
— Можете не сомневаться: оно как раз заключается в нашей гибели, — снисходительно улыбнулся Шелленберг. — Чем меньше нас, творивших Третий рейх, останется в живых до конца войны, тем легче, с меньшими муками, будет рождаться рейх Четвертый.
…И эта наигранно-неестественная улыбка, придававшая холеному аристократическому лицу Шелленберга выражение то лукавой невинности, то откровенного, кондового идиотизма, — сохранялась до ворот виллы Канариса.
Канарису было крайне неприятно, что Брефт, как говаривал в подобных случаях генерал Остер, опять «принялся взрыхливать старые могилы». Он вообще не поощрял подобных воспоминаний, от кого бы они ни исходили, а уж тем более — от Брефта, никогда не входившего в состав руководства заговорщиков, хотя и знавшего непозволительно много. В самом деле непозволительно много…
Тем не менее адмирал вынужден был признать, что в принципе его агент прав: они упустили массу возможностей. В том числе упустил и он, всемогущий, как казалось многим из заговорщиков, шеф военной разведки вермахта, имевший под своим руководством целый орден рыцарей плаща и кинжала, владеющих мастерством перевоплощения и жизни в подполье.
И если сейчас Канарису до рези в желудке не хотелось, чтобы кто-либо из его окружения прибегал к подобным экскурсам в прошлое, то прежде всего потому, что сам слишком уж обостренно воспринимал собственную ответственность за всю эту нелепейшую цепь неудач и провалов.
Многие из тех, кто уже казнен или ожидает казни в тюрьме Плетцензее, могли поведать на суде лишь о событиях сорок третьего — сорок четвертого годов. Но Брефт, Остер, Крингер помнили, как все это начиналось еще в тридцать шестом. А ведь только очень немногие знали, что еще одиннадцать лет назад, по настоянию заговорщиков, советник имперского суда Ханс фон Дананьи начал составлять специальное досье, рассчитывая, что на его основании удастся организовать судебный процесс по делу Гитлера — уголовного и военно-политического преступника.
Да, он начал составлять его еще в тридцать третьем! Поэтому к лету тридцать восьмого, когда Гитлер объявил о намерении начать войну с Чехословакией, а следовательно, и с ее союзниками — Великобританией, Францией, США, — заговорщики, к которым почти открыто примыкали Канарис и его заместитель, генерал Остер, были готовы к двум вариантам свержения Гитлера: и к его убийству, и к аресту с последующим преданием суду. Хотя и понимали, что предпочтительнее сразу же, одним смертельным ударом, убрать фюрера. Слишком уж много оставалось у Гитлера фанатично преданных сторонников, чтобы рассчитывать, что его арест и предание суду не доведут дело до военных столкновений, массовых протестов, а то и настоящей гражданской войны.
Впрочем, существовал и еще один вариант отторжения фюрера от германского общества, заключавшийся в том, что его должны были объявить душевнобольным. Главным исполнителем этого плана стал профессор Карл Бонхёффер, в чьем распоряжении находилось психиатрическое отделение берлинской клиники «Шарите». Сразу же после ареста фюрера, осуществление которого возлагалось на генерала фон Вицлебена, начальника берлинской полиции графа Хельдорфа и его заместителя графа Фрица-Дитлофа фон Шуленбурга, профессор Бонхёффер обязан был возглавить врачебную комиссию, способную принудительно освидетельствовать фюрера как психически неполноценного, а следовательно…
Впрочем, у этого плана появились серьезные противники даже внутри клана заговорщиков. Например, идея водворения фюрера в клинику для душевнобольных очень не нравилась некоторым генералам. Уже хотя бы потому, что оставлять кумира тупоголовых бюргеров в живых в любой ипостаси было крайне опасно. Прежде всего, против этого выступал Вильгельм Хайнц,[41] создавший сильную боевую группу из молодых офицеров и членов организации «Стальной шлем». Правда, его больше смущали морально-этические проблемы фюрерского сумасшествия. Ведь перед всем миром неминуемо встанет вопрос: «Чего стоит страна, которой в течение многих лет руководил сумасшедший? И чего могла достичь армия, Верховным главнокомандующим которой был психически больной человек? А как относиться к тем указам и договорам, которые издавал и подписывал законченный идиот? А к его приказам о повышении в чинах?»
И Канарису, как и всякому патриотически настроенному, здравомыслящему германцу, трудно было не согласиться с такими доводами.
Возможно, если бы Хайнцу дали возможность влиять на ход заговора, он сумел бы осуществить его еще шесть лет назад. Лишь после срыва первой попытки заговора он признался Канарису, что группа наиболее решительных офицеров из его ударной группы захвата фюрера получила жесткий приказ: пристрелить Гитлера еще во время ареста. Пристрелить любой ценой, спровоцировав любой возможный в той ситуации инцидент. Вплоть до инсценирования его побега из-под ареста.
Ознакомительная версия.
