Пашка тоже получил на экзамене тройку, но ничуть огорчился.
— Плевать! — сказал он и беззаботно, по старой привычке, сплюнул сквозь зубы. — Сдал и ладно. Я не честолюбив.
Он здорово изменился за последнее время. Часто выступал в концертах самодеятельности в качестве солиста, ездил на предприятия города, пользовался большим успехом у кировских девчат. О Зине Черняевой он даже не вспоминал.
— Пошла она к черту, — сказал он Мише, когда тот передал ему записку Зины с приглашением прийти в гости. — С ней же по улице пройти стыдно. У меня, Бластопор, большой выбор.
Миша тоже не встречался с Ниной. Раз или два зашел к ней, а потом перестал. Нина ему не нравилась, да и обстановка у них в доме из-за романа Александра Серафимовича с Юлькой была неподходящей.
Из писем Миши Зайцева к себе.
29 июля 1942 года.
Итак, мы официально приказом переведены на третий курс. Третьекурсник — это уже звучит, не то что салага-первокурсник, зеленый, как репей, с криво пришитым сиротливым уголком, затерявшимся на синем рукаве. На летние каникулы нам дали всего два дня. По случаю окончания второго курса состоялся вечер отдыха. У входа в помещение клуба, как всегда, собралась толпа девушек, жаждавших попасть в зал. Но впускали только приглашенных. Духовой оркестр играл «Амурские волны». Инструменты для оркестра взяли под расписку в пожарной команде. Самодеятельность нашего курса гремит по городу. Ее нарасхват приглашают в госпитали, на заводы, в учебные заведения. У нас есть свой признанный поэт, свой композитор, конферансье, джаз-оркестр, свои певцы и танцоры. Первым на концерте выступал Пашка Щекин. Пашка пел:
Кольца дыма закружились, полетели,
Вот их ветер над заливом подхватил.
Помнишь, я в краснофлотской шинели
Затемненной Москвой проходил?
Я слушал его, а завистливый голосок шептал мне: «Вот ты умный, все говорят, способный, легко запоминаешь наизусть целые страницы из книг, а что толку? Кто тебя знает? Никогда тебе не испытать такого триумфа, который уже сейчас выпадает на Пашкину долю». Я не мог спокойно смотреть, как все девчонки в зале с восторгом взирают на Пашку, как яростно ему аплодируют. В какой-то момент я едва не встал и не вышел из зала. «Ничтожество, — спустя несколько минут думал я. — Еще немного, и ты лопнешь от зависти, как пузырь. Ну и что, если он красив и хорошо поет? Добейся и ты, чтобы тебя любили… хотя бы товарищи».
Потом исполнялись скетчи, юмористические сценки из жизни курса. Мне понравилась такая: «На вопрос старшине, когда нам, наконец, выдадут мыло, получен ответ: «К сожалению, так далеко я заглядывать не могу»».
После перерыва, как обычно, начались танцы. Именно в этот момент я увидел своего командира отделения Алексея Сикорского. Он прошел мимо, держа под руку девушку. Высокая, тонкая, она шла так, что на нее нельзя было не обратить внимания. Трудно сказать, была ли она красива — очень большие, широко расставленные глаза, маленький, чуть вздернутый нос, несколько великоватый рот. Но все вместе создавало ощущение живости, необычайной привлекательности. Пашка тоже сразу заметил ее. «Где Лешка откопал такую кралю?» — спросил он у меня, но я только недоуменно пожал плечами. Когда оркестр заиграл вновь, он уже пригласил девушку. Я наблюдал за ними. Пашка рассказывал что-то смешное, потому что она непрерывно смеялась. Было видно, что симпатичный курсант, который только что так хорошо пел, ей нравился.
Я вышел из душного зала на улицу. Днем было очень жарко. И сейчас еще от бревенчатых стен и крыш домов, от темных заборов, булыжников мостовой веяло теплом, словно они дышали, как живые. С близкого пустыря тянуло запахом вянущей полыни. Из открытых окон слышалась музыка оркестра. По дощатому тротуару то и дело стучали женские каблучки. Сейчас вечером здесь, в Кирове, ничто не напоминало о войне. А ведь она шла — тяжелая, жестокая. Четвертого июля газеты объявили о падении Севастополя после 250 дней героической обороны, семнадцатого июля пал Ворошиловград, двадцать седьмого — Ростов и Новочеркасск. Противник захватил излучину Дона и стремительно рвался к Сталинграду. Я старался поменьше думать об этом, так как все равно ничего не мог изменить, а мысли о войне только мешали заниматься, но не думать тоже не мог.
Из клуба на улицу вышли Алексей с девушкой. Увидев меня, Алексей подошел, познакомил.
— Лина, — сказала она, и я вспомнил, что уже слышал это имя от Алексея. Несколько минут мы простояли молча, наслаждаясь вечерней прохладой, пока не заговорил висевший неподалеку на столбе репродуктор. Передавали очередную сводку Совинформбюро. Как и все сводки последнего времени, она была невеселой — превосходящие силы противника рвались к Кавказу, двигались к Сталинграду.
— Неужели мы не сумеем их остановить? — спросила Лина, когда диктор замолчал и в репродукторе раздался щелчок. — Что же тогда? Россия перестанет существовать?
— Ерунда, — горячо откликнулся Алексей, — Остановим. Отступать дальше некуда. — Мы медленно пошли вверх по улице Ленина. — Стыдно появляться среди людей, — неожиданно вновь заговорил Алексей. — Кажется, все смотрят на тебя осуждающе и думают: «Окопался в тылу, трус». Миллионы людей сражаются и гибнут, а мы лишь слушаем лекции, даем концерты и без конца танцуем.
Я дошел с ними до конца Пушкинской. Из слов Лины понял, что ее брата, который лежит в городе Свердловске в госпитале и у постели которого она провела несколько месяцев, скоро переведут в Киров, и что ее приезд сюда явился для Алексея полной неожиданностью.
3 августа.
Сегодня нам прочитали первые лекции на третьем курсе. «Как я стал хирургом» читал профессор Савкин. О Савкине мне рассказывал еще папа. В созвездии имен профессоров нашей Академии он, безусловно, одна из самых ярких звезд. В Академии он занимает сразу две кафедры — патологической физиологии и нейрохирургии. Говорят, что оперирует он блестяще. Его приглашали создатель основ теории медицины Сперанский, академик Павлов, чтобы он оперировал собак. Савкин делал им тончайшие сенсорные денервации — перерезал нервы, удалял симпатические ганглии. Лекция Савкина «Павлов и Достоевский» собирала до войны в Ленинграде огромные аудитории. Старшекурсники рассказывали, что авторитетов он не признает и любит повторять: «Я поверю во что угодно, только докажите. Ставьте опыты. Нужны кошечки — поймайте».
Вводную лекцию по патологической анатомии прочитал известный профессор Пайль. Он мне очень понравился. Маленький, седой, с быстрыми, как у юноши, движениями. Ко всему в своей науке относится критически. Многое отрицает. Требует, чтобы мы вели конспекты его лекций.
— Вы прочтете в учебнике «Острая желтая атрофия печени», — быстро говорил он, то двигаясь вдоль кафедры и темпераментно жестикулируя, то останавливаясь и замирая. — Так я заявляю со всей ответственностью — это не острая, не желтая и не атрофия!
И хотя далеко не все, о чем говорил профессор, было нам понятно, все слушали его с большим интересом. Как много зависит от лектора! Говорят, что раньше в Ленинграде был даже университет ораторского искусства. Жаль, что он прекратил свое существование.
Нормальную физиологию читает крупнейший ученый, ученик Павлова академик Быковский. Читает скучно — медленно, тихим голосом, сложив, как ксендз, полные пальцы рук на животе: «Пищевой комок… подвергнувшись во рту… механической… термической и химической обработке… попадает в глотку, затем в пищевод…» Курсанты шутят: «Когда комок попадет в желудок, мы все уже будем в ласковых объятьях Морфея».
А кто не спит, либо читает, либо оставляет на столе аудитории запечатленные для последующих поколений философские сентенции, вроде: «Жизнь курсанта, что генеральский погон — зигзагов много, но ни одного просвета».
Мы с Васяткой решили записаться в научные кружки при кафедрах. Преступно терять время зря. Нужно постигать медицину. Васятка собирается стать хирургом. Я еще не решил. Учитывая особенности моего характера, мне надо быть терапевтом.
В последние дни прочел «Принцессу вавилонскую» Вольтера. До сих пор не пойму, почему меня потянуло на эту книгу. Сделал из нее одну выписку: «Судебные процессы, интриги, войны и поповские диспуты, попирающие жизнь человеческую, нелепы и ужасны. Человек рожден только для радостей. Он не любил бы наслаждений с такой радостью, с таким постоянством, если бы не был создан для них. Самой своей природой человек предназначен для наслаждений, а все остальное является безумием». Признаюсь, слова автора озадачили меня. Нас всегда учили, что высшее предначертание человека — труд. Труд сознательный, общественно необходимый. О наслаждениях нигде не было сказано ни слова. Нужно поговорить об этом с ребятами.
