За три дня до отправки, уже вечером, в роту пришел новый пацан. Явно молодой. По всей палатке быстро зашелестело: «Макс вернулся». Тот самый, со сломанным писюном. Пришел, лег на свободную койку и уснул. Как дембель прямо! Повезло, что Рустам к себе ушел.
Следующие дни помню смутно — как лошадь уже спал стоя. Макс прибился к нам. Оказался земляком Славы. У них землячество такое интересное — один с Красноярска, другой с Челябинска — черти сколько сотен верст один от другого, а поди ж ты, земляки. Вот нам бы так! Толян с Ростовской, я с Ворошиловградской, 300 километров, три часа на машине…
О чем страшилку рассказывали — подтвердилось. Мирза действительно ударом ноги повредил ему член. Врачи в госпитале его подлечили, но объяснили, что у него разрыв пещеристых тел и ему нужно срочно делать операцию, иначе «вставать» будет только до места повреждения, а дальше нет. И детей с такой отвислой кочергой ему не сделать. Даже направление дали куда-то в столицу. Только он его… спрятал!
Мне он не нравился, хоть вроде как и влился в «банду». Что-то с ним было не так. С головой… Я сам, конечно, тогда ходил, как зомби. Но этот был вообще — с пустыми глазищами.
Поговорили мы с ним толком только раз. На погрузке гравия за день до отправки. Тема у него, конечно, была такая, что не затронуть ее было невозможно. Пацаны все ж таки… Перешли на его проблему. Макс, как и прежде, и спрашивал, и отвечал спокойно, я бы даже сказал, равнодушно. Да перебили, да — Мирза, да — тварь. А что теперь? Посмотрим. Направление направление подождет. Я его спросил:
— Ты че, мужик, вообще, с крантов съехал?! Какое на х… — подождет! Отправят в Афган, оттуда никакое направление не поможет.
Он просто не ответил — уперся взглядом за забор. Так вот и пообщались.
* * *
В ночь перед отправкой наступил Валтасаров пир. К бабаям съехалась вся родня — провожать. Полроты чурок — гражданских, военных, всяких. Дети дурные, бабы какие-то безобразные меж коек с сумками шныряют. Урюки притащили с собой жратвы, водки, инструменты свои музыкальные — «одын палка, два струна». Прутся по полной!
Молодняк пашет — аж гай шумит! Водка, она быстро кончается. Пошли колонны бойцов за чашмой. Кому-то по балде пустым чайником грохнули — не принес, другие деды отобрали — пацан и лег под койку.
Десантуре налили — те опять давай молотить с пьяной удали кого ни лень. Одного своего загнули и лупят по шее колобахи, а он не падает. Их главный совсем разъярился, говорит пацану, чтобы тот нагнулся и мотал башкой (у них такое убеждение было: дабы шею не сломать ударом, она расслабленная должна быть), а сам размахивается, по-деревенски, и лупит плашмя кулаком — «со всей дури». То повезло парню, что дед — свинарь или хлебопек, толку, что старослужащий. Бить не умеет совсем, не «вворачивается» в удар и корпус, хоть и пытается бить всем телом, не вкладывает. Урод, даже в этом… Упал пацан, додумался, слава богу. Ржет десантура — победа!
Чуреки тоже разошлись, что свои, что штатские. К середине ночи ужрались все в «сисю» и пошло-поехало. Тупо гоняют по казарме всех подряд, мочат, где поймают. Бабы их отвратные на койках сидят с ногами немытыми, визжат от восторга, как же — «рюсських пидарасов» гасят! Вы же, кобылы вонючие, их ненавидите — они ж от вас рожи воротят и носы зажимают. Бачата их дебильные, спят вповалку, ухайдокались бедные — такой спектакль длинный. Нормальные, короче, семьи — правильные…
Мы в этом ночном погроме участвовали хитро. Сделали пару ходок за чашмой. После третьего похода последний чайник отдали уже не чучмекам, а своим — землякам Макса и Славы. Тоже десантура. Главный — «страшный сержант», дембель. Вообще откуда-то с крайнего севера. Ну, с Максом понятно — свой, зема, да и чересчур потерпевший. Слава — сибиряк и вэдэвэшник, хоть и не афганец. Мы с Толяном прокатили как друзья, да и бакшиш все ж таки — пять литров крепленого, «чирик» стоит. Разрешили нам четверым в самом конце казармы под свои угловые спаренные койки залезть.
Сверху десантура гуляет: под койку залетает нераспечатанная пачка вьетнамских сигарет (названия уж и не помню — в буфете продавались) и голос спасителя: «Тащитесь, духи!» Да, мы не гордые, конечно — спасибо…
И вот тут, под утро, случился у меня с Максом серьезный разговор. Насколько — серьезный, я чуть позже понял.
* * *
Почему он выбрал именно меня, я узнаю позже. Но ему нужны были все. У него не было плана. Не могло быть — по определению. Такое не планируют. И ему был нужен я. Очень нужен. Не из-за физического превосходства над любым из членов группы, и не потому, что со времени развития моей бессонницы пацаны нянчились со мной, словно с куклой. Ему были нужны мои мозги. Вернее, их бездействие. За последние дни все убедились, что я уже вообще не думаю, а просто — знаю. Это сложно объяснить…
Но начал он разговор со мной интересно — на Вы.
— Послушай, Глеб, мне нужна ваша помощь, дело есть… — Я, в ответ, промычал что-то нечленораздельное. Он продолжил:
— У меня тут должок, вы поможете?
— Ты про что?
— Должок, говорю, поможете?
Я въехал:
— Мирза?
— Угу…
Как-то странно. Макс мне за эти дни показался вообще человеком без эмоций, без сил, без души, а тут на тебе — заговор, месть. Спрашиваю:
— Под шумок?
— Нет, потом…
— В Кундузе? (вся отправка в ОКСВА шла через Кундуз)
Он посмотрел на меня своими пустыми глазами и бесцветно ответил:
— Погрузка в четыре. — И после паузы добавил: — Утра…
Ну да… В марте здесь в четыре утра — хоть глаз коли. Все упились до зеленых соплей. Рустама нет и не будет до утреней поверки… Да ты, чувак, соображаешь!
Развернулся, чтобы видеть лицо. Подкуриваю сигарету. У самого уже мозги пару дней как вырубились, функционирую на иных, самому не понятных принципах. Все воспринимаю целостно и кусками — чувства, эмоции, желания, мотивации. Все и сразу! Так и чурок своих, как рентгеном просветил, все вырубились, можно не возвращаться, а чашму ВДВ подарить — те искать уже не будут, просто не помнят, а эти примут с радостью, им нажраться — не впадлу!
Смотрю на Макса и вижу тьму. Там какое-то изображение не такое. Нет ничего, никаких чувств — только действие. Тут до меня доходит. А ведь он его убьет… Без дураков, без всяких понтов. Заколет, что свинью… Это хорошо… Чурки всю команду уроют на месте, до губы не доживем. Еще лучше устал, спать хочу… До свободы осталось несколько часов (время я тоже интересно тогда воспринимал — как кусок расстояния в метрах: от события — к событию). Какая разница: улетим, прибьют, посадят — ну надо пацану. Чувствую, что надо… Отвечаю:
— Народ. С подъемом — все за Максом. Дело у него… Я пока покемарю.
Как позже выяснилось, «народ» был в курсе. Макс уже перетер и со Славой и с Толяном. Пацаны испугались… Что и как он собирается делать, Макс не говорил, вообще ничего. «Я эту паскуду увалю…»: тускло и безжизненно, никаких комментариев и блеска в глазах. Но ребята же чувствуют — увалит! Точно — рубанет плоскомордого! А что, а как, а где?! А нигде и никак молчит Макс, морозится… Ну пацаны его на меня и спихнули. Типа, лидер король банды. Угу — король, полное зомби, и банда — сборная «рюсських пидарасов»!
Тем не менее я слово сказал — сказал, все — к бою готовы. Есть — кто командует, есть — кто делает. Все стало на свои места, ясно и понятно. Как потом рассказывал Толя, все уснули! и спали до подъема (по секрету: я-то знаю, что Максим не спал!).
Я уверен, что все так мгновенно разрешилось по той же причине, по которой Рустам совершенно безнаказанно в одиночку мочил лидеров сильных и многочисленных землячеств на глазах у всего кагала. В это невозможно поверить, но у него даже «шестерок» не было. В смысле — команды жополизов, тире, карманных палачей. Рустам сам божество, сам судья, сам палач.
И ответ тут, в этой загадке, я теперь думаю, простой. Рустам был готов к поступку, к действию. Его не интересовали последствия. Он не думал, что будет с головами тех парламентеров, которых он растирал кирзой по плацу. Его не интересовало, насколько глубоки будут порезы от стекла на лице навороченной десантуры и останутся ли целыми его глаза. Либо он был морально готов ответить за содеянное, либо просто не понимал и не задумывался над последствиями.
А скорее всего, мне почему-то именно так кажется, он за свою короткую и слишком бурную жизнь четко усвоил немудреную истину, что человеческая природа в своем подавляющем большинстве гнила. Человек слаб духом и труслив душою. Не готов ни к чему — ни к поступку, ни, тем более, к ответственности. Ну изувечил он азера перед строем, ну и что? «Пойдете за него всей толпой писаться? Да куда там! В жопе не кругло! Ведь вы понимаете — раз я его порвал у вас, щенки, на глазах, то и через любого переступлю и печень вырву! Я готов! И сидеть и под ножами упасть, а вы? Кто тут готов умереть сразу или сидеть полжизни? А?! То-то же! Ты, ты и вот ты — парашу чистить, а остальным — сосать!»
