Но тут я представил себе, как моя мама получает на меня похоронку, и жалость из меня словно выдуло ветром. Я сжал зубы. Бандера вообще был в ярости. Он размахнулся, и ударил бойца ногой по голове, хотя в последнее мгновение ногу все-таки придержал.
Солдат стремительно вскочил, заметался в окопе, кинулся за оружием… А его как раз и не было. Оно было у меня в руках.
— Ну, что? — спокойно спросил я у метавшего глазами молнии Бандеры. — А ты все говорил — твой взвод! Твой взвод! А твой?
Я отдал автомат Степану, а тот молча и пристально рассматривал своего солдата. У того дрожали губы. Вряд ли от боли. Скорее от осознания того, что он натворил.
— Я тебя под трибунал отдам, животное! — процедил Бандера, повернулся, и уже не обращая на нас никакого внимания, отправился к себе…
Поселок этот назывался Герзель-Аул. Все утро мы, как полные идиоты, проторчали у минометов.
Правда, Бандере по рации сообщили, что к нам движется какая-то колонна, и Степан приказал нам готовиться к открытию огня, но вскоре оказалась, что колонна эта наша, и прошла она вообще мимо нас.
А потом я подумал, что мы с Бандерой вообще как «тупой и еще тупее», потому что боевики колоннами по Чечне в дневное время точно не передвигаются. Господство в воздухе, знаете ли, никто не отменял.
Где-то с обеда напряжение спало, (да и сколько можно в нем находиться? человек ко всему привыкает), и бойцы, при нашем молчаливом попустительстве разбрелись по своим делам.
Я сидел на ящике с минами, обозревал окрестности, и ждал развития событий.
К вечеру Бандера получил приказ сворачиваться.
— А что мы тут стояли? — спросил я так, из чистого любопытства.
— А все уже, — ответил мне Степан, — зачистка закончилась. Мы уезжаем на новое место.
— Так мы что, типа передвижного блокпоста что ли будем?
Ротный немного подумал, потом кивнул головой:
— Да, что-то вроде этого.
Так оно и получилось. Насколько я понимал ситуацию, наша бригада выполняла функцию устрашения. Мы окружали поселок с нескольких сторон, разворачивались к бою, и ждали пока внутренние войска пройдут по нему, и, может быть, даже кого-то обыщут. Если все проходило нормально, а чаще всего так оно и было, то мы снимались с одного места и переезжали на другое.
Постепенно все привыкли к кочевому образу жизни, приспособились, и начали потихоньку волынить.
Если поначалу мы окапывались почти по полному профилю, то вскоре стали копать только ямки под опорную плиту, да и боеприпасы вынимать не все, а по паре ящиков на расчет.
Конечно, это было неправильно. Но как я мог заставить делать бойцов то, что даже мне начинало казаться излишним, не говоря уж о них. Зачем полдня долбить замерзшую землю, (спасибо, что погода стояла теплая и сырая, и копалась почва еще относительно неплохо), если завтра утром мы почти наверняка с этой позиции свалим?
Да и тот, кто будет летом убирать урожай, (а тут, как ни странно, были посеяны какие-то озимые), нам за ямы спасибо не скажет.
Вот Бандера, тот своих бойцов заставлял закапывать БМП. Для чего? Зачем? Он думал, бой будет? Мы по поселку едем, по нам никто не стреляет, хотя вот, пожалуйста, выскакивай из-за забора с гранатометом, и стреляй в упор! Куда же мы с этих узких улочек денемся-то? Нет, не стреляют. Стоят молча кучками у домов, разглядывают, ничего не делают.
Иной раз подумаешь: «Твою же мать! Ведь совсем недавно, и пяти лет не прошло, были советскими гражданами, в одной стране жили, в одной армии служили, одни книги читали и телевизор смотрели. А сейчас едешь по этой Чечне, и ясно чувствуешь — чужая это земля, враждебная нам. Нехорошо тут. Домой хочется… Но и так, чтобы этой национальности у нас тоже никого не было. Мы у себя будем жить, а они пусть у себя. Мы к ним ни ногой, но и они к нам — тоже»…
Я проснулся. Как обычно, в одиночестве, Сомов спал в кузове, вместе с бойцами. Он как-то быстро нашел со всеми общий язык, и ему было интересно поболтать. Со мной особо не поговоришь. Не о чем.
Да, у меня поменялся водитель. Старкова у меня куда-то забрали, мне передали другого — Бичевского. Но я предпочел перейти в машину к Сомову — с ним мне было проще.
Вокруг царила мгла — ни одного огонька вокруг. Где-то бухала дальнобойная артиллерия. Но это не она меня разбудила. К ее гулу я давно привык, уже и внимания никакого не обращал. Нет, тут что-то другое. Я посмотрел на часы: светящиеся стрелки показали два часа ночи. За стенкой кабины кто-то возился.
«Надо посмотреть, есть ли кто на посту?» — подумал я. — «А то вообще нюх потеряли».
У меня было три расчета, так что времени на ночное дежурство каждому доставалось не так уж и много. А если еще учесть, что бойцам и днем-то делать было, прямо скажем, нечего, то постоять на часах они могли и без особых затруднений. Так что никаких послаблений я им давать не собирался.
Конечно, впереди стояла пехота Бандеры, и я ни минуты не сомневался, что у Степана часовые несут службу как надо. И тем не менее.
Я со вздохом открыл кабину. Выпрыгнул, под ногами чавкнула грязь. Вообще-то, что садиться в «шишигу», что высаживаться — одинаково неудобно. Но я уже столько раз это все проделывал, что выполнял этот гимнастический трюк не задумываясь — одним стремительным движением. Кстати, если движение не будет достаточно стремительным, в кабину хрен попадешь.
Обогнув кузов, я откинул полог, и присмотрелся. Было темно, все спали.
— Боев, — негромко, но внушительно позвал я. — Боев!
В самом углу кто-то завозился.
— Я тут, — отозвался сержант.
— Боев, кто сейчас должен стоять?
— Адамовский расчет должен, — сонным голосом ответил мне Боев. И снова затих.
Надо было идти к другой машине. По дороге я прошел вдоль минометов. Никого. Спят, падлы!
Теперь я откинул полог у другой машины.
— Адамов! — крикнул я в темноту.
Там молчали. Притворялись.
— Адамов! — уже громче позвал я командира расчета. — Сейчас залезу к вам и начну бить все подряд. Я вас, блин, не трогаю, но это не значит, что на меня можно забить.
Лезть мне, слава Богу, не пришлось. Я, честно говоря, брал на понт. Я даже не знал, чем их бить-то, раз обещал. Разве что прикладом от автомата? Так у меня складной, еще сломается, не дай Бог! У нас тут недавно предохранитель от двойного заряжания сломался, так я полночи просидел, так ничего и не смог сделать. Согнули бойцы какую-то пружину, уж не знаю как ухитрились, и как я ее не пытался распрямить, все не так получалось. В конце — концов, я бросил предохранитель в бардачок, и сказал расчету Абрамовича: «Ну, теперь пеняйте на себя. Коли две мины сразу забросите в ствол, то домой вас отправят в виде полуфабрикатов». Не знаю, проняло или нет. По их грязным лицам ничего не поймешь…
Адамов высунулся наружу.
— Так Боев же должен стоять! — сказал он.
Так, начинается.
— Он мне только что сказал то же самое в отношении тебя, — злобно прошипел я. — Хорошо. Сейчас я поднимаю все расчеты, и начинаем немедленно разбираться, кто сейчас должен быть на позиции.
Это подействовало. Разбираться затем с самим Боевым Адамову совсем не хотелось. Он вернулся в кузов и начал расталкивать свой расчет.
Минут пять они выползали. Показался высокий и нескладный Имберг, затем «трансвестит» Мелешко. Это я его называл про себя «трансвеститом». Но, по большому счету, так оно и было. Вот достался мне подарочек!
Этот тонкий, нервной организации паренек из Сочи, как оказалось, работал в одном из салонов парикмахером. Ох, чует мое сердце, не зря он туда пошел. Не зря. И голос у него был какой-то тонкий, и весь он из себя был чувственный и гламурный. Ну нельзя таким в нашу армию. Здесь же затопчут.
Поначалу ему крупно повезло. Его приметили, и взяли в штаб писарем. Рисовал он отменно, писал каллиграфически, чертил сносно.
Но вот беда — попал он в третий батальон, а там постоянно черти что творилось. То все местные офицеры и прапорщики как один писали рапорта на увольнение, то всех бойцов оттуда разбрасывали в другие части, то на его базе какие-то новые подразделения формировали… Короче, в одну из таких компаний по реорганизации сочинца из штаба вымели в связи с ликвидацией самого штаба как такового. Да и людей не хватало. И забросили гламурного паренька к нам в минометку.
Думаете, наши рабоче-крестьянские красноармейцы не сообразили, кто есть кто? Раньше меня еще сообразили. И сделали соответствующие выводы.
Мне пришло в голову собрать всех сержантов и довести до них свои, не совсем приятные, соображения.
— Парни, — сказал я по-простому. — Предупреждаю. У таких людей тонкая душевная организация. Если вы тут с ним устроите мужеложество, то он может потом что-нибудь нехорошее выкинуть. Выстрелить в кого-то, или поджечь что-нибудь. Я — против. Я доступно излагаю?
