И тогда в разговор решил вмешаться Симонталь.
- Я не посвящен в ваши дела, господа, - фарисейски заговорил он, ни на кого не глядя, лишь покачивая сплюснутой головой, - но считаю, что прежде всего пан Куницкий должен повидаться со своими родственниками, навестить дядюшку, определиться, а потом уже рассчитываться с долгами. Пан Куницкий крупный ученый, и, несомненно, его знания и опыт будут по достоинству оценены в свободном мире и пойдут на пользу прогрессу и цивилизации.
- Я в этом уверен, - твердо сказал Штейнман, вставая и тем самым давая понять, что разговор окончен. Не вообще, а лишь здесь, у гостеприимного Симонталя.
…Самолет резко качнуло, и вздремнувший сосед по креслу нечаянно толкнул Куницкого локтем. Это был сотрудник Штейнмана, тот верзила с лиловым мясистым носом, который присутствовал при их беседе в штаб-квартире Симонталя и затем уже ни на шаг не отлучался от Куницкого ни в Австрии, ни в Мюнхене, куда они приехали в тот же день из Линца, - он стал его тенью и сейчас сопровождал в США.
Куницкий приоткрыл шторку на иллюминаторе. Луны не было видно, тусклые звезды застыли и уже не мигали, их казалось меньше, чем два часа тому назад. Куницкий снова задернул шторку и закрыл глаза. Он думал о Штейнмане и Симонтале. Что их объединяет? Первый - фашистский палач, волк в овечьей шкуре. Это Куницкий твердо знал. "Коллега и шеф". Какая чудовищная, омерзительная ирония судьбы! Ну, а "рыцарь без страха и упрека", каким рекомендовал ему Савич Симонталя, что такое он? Все смешалось в голове, спуталось, образовалась какая-то каша. Неужто Симонталь не знает прошлого Штейнмана? Почему он позволил переступить порог своего благородного учреждения этому недобитому гитлеровцу? Ищут палачей, а они сидят рядом, за одним столиком и в дружеской беседе попивают коньяк.
Эти рассуждения, напряженные, трудные, логически подводили мысль Куницкого к какому-то твердому, прочному барьеру, порождая вопрос, не требующий ответа: "А так ли уж благородна и чиста контора Симонталя и ее хозяин?"
Будущее было неясно, неопределенно и зыбко. Оно - как эта ночь за бортом самолета. Что уготовлено ему за океаном, он не знал, как до сих пор не знал, на кого все-таки он работал, чье задание выполнял там, в далекой Москве, которую он покинул навсегда: Штейнмана или Симонталя, потому что не знал, кому служит Милош Савич. А может, все они заодно, все - единое…
Такая мысль была неприятна, она казалась кощунственной и циничной. "Цинизм - знамя нашего времени, идеология, стратегия и тактика современного общества", - успокоил себя Куницкий и решил попробовать уснуть. Нельзя же ступить на берег нового света изможденным бессонницей.
Хотелось забыть и Симонталя и Штейнмана, но забыть их нельзя было, они присутствовали здесь, в самолете, в лице сидящего рядом с ним молчаливого детины. Это была их тень и одновременно его тень. Он, Адам Куницкий, теперь составлял единое целое с этими людьми, подлинную роль которых он постепенно начинал понимать: враги коммунизма - заклятые враги СССР.
…Слугарев прибыл на связь с Дельманом (Веземаном) в Зальцбург в августе, как раз в дни музыкального фестиваля, ежегодно устраивающегося в городе великого Вольфганга Амадея Моцарта. Шифровка, полученная центром от Вальтера Дельмана, содержала много неясного, требующего срочного уточнения. Дельман сообщал, что он вынужден оставить службу в ведомстве генерала Гелена, что, естественно, его очень обеспокоило. Лишиться своего человека в шпионском центре Западной Европы, человека, который помог нашей контрразведке своевременно сорвать серьезные операции империалистических разведок, направленные против СССР и молодых социалистических стран, было более чем прискорбно. Выбор пал на Слугарева потому, что Иван Николаевич знал Вальтера Дельмана - нынешнего Макса Веземана - еще по партизанскому отряду "Пуля". Слугарев хорошо владел немецким и польским языками.
В Зальцбург Слугарев приехал утром, а свидание с Дельманом было назначено на три часа после полудня у скульптуры лошади, что напротив главного входа в Дом фестивалей. Оставалось достаточно свободного времени, чтоб сориентироваться, осмотреть незнакомый город.
Прежде всего нужно было заранее найти Дом фестивалей и скульптуру лошади. Он шел пешком, не спеша, по узким улочкам, заполненным людьми. В эти фестивальные дни в Зальцбурге было много приезжих любителей музыки из других городов Австрии, из соседних стран.
День был ясный, солнечный, жаркий и многолюдный. По случаю музыкального фестиваля город выглядел праздничным, торжественно-нарядным. На площади у ратуши - густая толпа народа, чего-то ожидающая. Чего именно, Слугарев не знал. Люди стояли на месте, бросая дурацкие взгляды на ратушу, словно оттуда должно что-то или кто-то появиться. Слугарев решил тоже подождать.
Но вот куранты пробили время, и затем сверху, с высокой башни ратуши журчаньем серебристого ручья зазвучали дивные мелодии Моцарта. Музыка заполняла площадь, плескалась о жаркие каменные стены строений, высекая на лицах людей восторг, умиление, радость и наслаждение. Звучала она недолго, минут пять, а может, и того меньше, и Слугарев, как и многие другие, испытал чувство сожаления и досады, что музыка была такой непродолжительной, как быстро угаснувшая спичка.
Отыскать Дом фестивалей не стоило большого труда. Туда направлялся людской поток со всех сторон города. В этот поток влился и Слугарев.
Длинное, похожее на саркофаг здание Дома фестивалей прислонилось одной стороной своей к серой громаде скалы, угрюмо возвышающейся над соседними строениями. Своими размерами, мрачным видом обнаженного камня скала подавляла пространство, и соседние с ней дома, даже семиэтажные, казались маленькими, пришибленными.
От Дома фестивалей открывался вид на гору, где между голубым небом и зеленой кипой деревьев фантастическим видением парил в поднебесье старинный замок Мирабель, обладающий какой-то притягательной силой. Тех, кто впервые попадал в Зальцбург, тянула туда, ввысь, к серой громаде неведомая сила. И Слугарев тоже не устоял. Потолкавшись немного на многолюдной площади у Дома фестивалей, осмотрев вздыбленного коня, к которому должен подойти Вальтер Дельман, Слугарев направился по довольно крутой дороге вверх, в сторону замка.
На горе возле замка, от которого веяло далекой древностью, у его высоких серых стен, напоминающих отвесные скалы, было много людей, должно быть, приезжих, прибывших на фестиваль. Отсюда открывался красивый вид на город. Зальцбург казался чашей, окруженной высокими дымчатыми горами, острые отроги которых подпирали голубой купол. Здесь, на высоте, веяло приятной прохладой. После длительного крутого подъема Слугарев ощущал легкую усталость. Немногочисленные скамейки были заняты. Но вот с одной скамейки поднялась молодая парочка, освободила место возле пожилого седоусого чернобрового человека. Белая шевелюра густых волос, седые с голубизной волосы и черные брови придавали ему импозантный вид. Человек читал газету.
- Не возражаете? - обратился к нему на немецком Слугарев, подойдя к только что освободившимся местам. Человек повернул от газеты голову, быстрым взглядом осмотрел Слугарева, точно оценивал, и затем, благосклонно кивнув, невнятно буркнул "бите". Слугарев сел и тоже развернул свежую газету, пробегая глазами заголовки. Мысли его были заняты другим: предстоящей встречей с Дельманом, бегством Куницкого и Валярчуком. Поступок Куницкого ложился неприятным пятном: просмотрели, прошляпили, упустили. И хотя лично к Слугареву не было у начальства никаких претензий, сам Иван Николаевич чувствовал себя виноватым, хотя в чем конкретно состояла его вина, он не мог сказать. Это было чувство, похожее на угрызение совести. К Куницкому он давно относился с неприязнью и подозрительностью, но относил это за счет чисто субъективных эмоций. Конкретная ниточка подозрений появилась лишь после того, как Морозов рассказал, что в подвале костела Кудрявцев был не один и доставил его, тяжелораненого, в костел кто-то из группы Гурьяна. Этот немаловажный факт и некоторая путаница в показаниях Куницкого могли быть отправным пунктом для сотрудника, занимавшегося расследованием причины гибели группы Гурьяна. Но слишком поздно появилась эта ниточка в руках органов контрразведки: Куницкий опередил, поторопился с отъездом. У Слугарева возникало подозрение, что и симпозиум, на который Куницкий получил персональное приглашение, был организован специально, ради спасения Куницкого. Кем? Конечно же, теми, на кого работал Куницкий. Теперь многое стадо известно о Куницком. Но остались еще и темные пятна, которые со временем тоже прояснятся. Слугарев недоумевал, зачем понадобился Куницкий на Западе? По мнению Ядзи, как ученый, он особой ценности не представлял. Правда, в этом отношении было в нем одно качество - умение подхватывать чужие идеи, быстро оценивать их перспективность. Уцепившись за такую идею, с бешеной энергией развивать ее, создавать вокруг нее ажиотаж, рекламный шум и извлечь из всего этого максимум выгоды для себя. А в случае, если эта идея неожиданно окажется бесперспективной, бесплодной, вовремя оставить ее, отойти в тень, - мол, пусть хоронят неудачницу другие. Куницкий умел пустить "пыль в глаза", блеснуть эрудицией. Иногда не очень тонко, даже грубо.
