— Дурной ты, право, — ввязывается Колдун. — Нашему брюху теперь сухарь требуется, а ты последнюю кроху хлеба и ту на пойло изводишь. Вода, мужик, водой и останется, и силы из тебя с собой унесет. Ноги вот перестанешь таскать — вспомнишь тогда наши речи.
— Да это оно так, — соглашается с его доводами Кандалакша, отнюдь не думая изменять своим привычкам.
Остатки сил заметно покидают лесоруба, и с каждым днем он все более слабеет. Его могучее когда-то тело на глазах у всех превращается в жалкую щепку. По ночам его душат приступы тяжелого изматывающего кашля, и он жалуется на жестокие боли в груди. Не трудно догадаться, что это сказываются последствия работы в болотах.
Обеспокоенные состоянием Лешки и лесоруба, с нескрываемой жалостью и тревогой следим мы за ними и их поведением.
— Сколь ни крути, долго таким не жить на свете, — авторитетно выносит свой приговор Яшка, — голод да тоска, из кого не довелись, кровь высосут и в гроб загонят. А этим от них не избавиться. Сами себя сгубят.
Хриплый и вещий голос заросшего старика на этот раз мало что добавляет к нашим опасениям. Нам и без него ясно, что жизнь двух наших товарищей висит буквально на волоске и что смерть их в итоге неизбежна.
— Да держитесь же, черти! — пытается ободрить и вразумить их Полковник. — Возьмите же, наконец, себя в руки, не подводите палатку! Ведь слово же дали держаться и жить, несмотря ни на что, назло этим арийским выродкам. Брось, Лешка, тосковать! К добру это не приведет. Займись чем-нибудь — и забудешь о земле и доме. А тебе, Кандалакша, надо есть то, что дают, не мудрить и не издеваться над хлебом. От дури этой с варкой, если хочешь еще жить, надо отказаться.
Следуя его примеру, мы прилагаем все усилия, чтобы спасти товарищей, но ни уговоры, ни убеждения, ни даже угрозы — ничто не в силах заставить их отказаться от пагубных привычек. Желая поскорее освободиться от всех мучений, они покорно продолжают свой путь к неизбежному концу.
— Страшна смерть, а плен и того страшнее, — упрямо твердит лесоруб. — Нет сил больше мучаться — сам смерти жду. Одна мать-сыра земля избавит от мук, приютит и покой даст.
Непрошеная гостья
Смерть в очередной раз подкралась к нашей палатке.
И как ни подготовлены мы были на этот раз к ее приходу, посещение ее явилось для нас полной неожиданностью и последовало в тот самый момент, когда жизнь стала к нам более благосклонной. Уже только то обстоятельство, что с наступлением теплых и солнечных весенних дней мы избавились от одного из своих злейших врагов — холода, настраивало нас на самый благодушный лад. Как ни расслабляло тепло наши истощенные голодом и изнуренные каторжной работой тела, после жутких зимних морозов оно все-таки явилось для нас подлинной благодатью и заметно скрасило наше существование. К тому же и немцам, видимо, надоело возиться с штрафной палаткой, и они оставили нас в покое. Со спадом воды и устранением угрозы дороге кончились для нас кошмарные работы в болотах. Теперь паек мы получаем наравне с остальными, не пилим дров за проволокой и даже избавились наконец, к нашей неописуемой радости, от прикрепленного к нам особо изуверского конвоя. Что касается побоев, то их выпадает теперь на нашу долю не более, чем остальным. После всего пережитого все это представляется нам подлинным благополучием. Нужно ли пояснять, что после того, как жизнь стала для нас сравнительно сносной и мы снова воспрянули духом, посещение непрошеной гостьи — старухи с косой — напомнило нам о неизбежной участи, ожидающей каждого, и произвело на палатку самое тягостное впечатление.
Первой ее жертвой, как и следовало ожидать, стал Кандалакша.
Увлечение варкой, злоупотребление водой и простуда, полученная при работе в болотах и во время ночевок в нетопленой палатке, сделали свое дело и окончательно доконали беднягу. Все остальное завершили побои. С некоторых пор мы стали замечать разительные изменения в его иссушенном лишениями, работой и голодом организме. При очередном посещении пресловутой бани мы обнаружили странное несоответствие пропорций его тела. Глядя на верхнюю часть туловища с ребрами, обтянутыми серовато-желтой безжизненной кожей, нельзя было не поразиться ее ужасающей худобе, а взглянув на его ноги, не подивиться их необычайной полноте. В них не было ничего похожего на ноги человека. Слоноподобные, плотно налитые и глянцевато-отсвечивающие, они резко отличались от остального, поразительного по худобе тела. Казалось, что они ошибочно приставлены к его туловищу совсем от какого-то другого грузного существа. Разительное несоответствие нижних конечностей и туловища приковало к себе общее внимание и вызвало невольное удивление.
— Полюбуйтесь на красавца! — найдя предлог, цепляется к лесорубу Радио. — Черт-те что получилось! На человека не похож! Сам, что сушеная вобла, а вместо ног рыбьи пузыри привязали. С ног истый бегемот, а на верхних мослах одна дубленая кожа болтается. Во сне такого не увидишь!
— Чему тут удивляться? — с осуждением замечает Полковник. — Обыкновенные отеки. Скверно, Кандалакша, ведь пухнуть стал!
— А всему водичка причиной, — вставляет Колдун. — Говорил, не доведет до добра варка эта, так хоть кол на голове теши! А коль пухнуть начал, долго не протянешь. В момент загнешься.
— Да ну тя в болото! — захлебываясь от кашля, огрызается лесоруб. — Только и знаешь, что пугать. Погоди еще хоронить-то. И с отеками люди живут. Папа Римский уже вот год, что налитой весь, да ничего не делается. Живет себе, хоть бы что.
— А всему, мужик, свое время, — не отстает Яшка. — До поры храбришься. Смерть-то, она по пятам долго бродит да мигом валит. Опомниться не успеешь, как с белым светом распростишься. С ног к сердцу вода подбирается, а навстречу гной из грудей ползет. Сойдутся вместе — и конец лесорубу. Вмиг удушат.
— Да и в самом деле, — поддерживает Колдуна Полковник. — Думаешь еще жить — дурь отбросить надо. Сколько раз тебе говорилось: брось ты эту варку, ешь хлеб, как люди едят. Пора бы уж и самому за ум взяться. На кого только похож стал — сам на себя посмотри.
Предостережения и угрозы наши на этот раз подействовали на Кандалакшу. Он прекратил варку, и больше мы не видели его за этим занятием. Отеки на его ногах заметно пошли на убыль, сократился кашель, чему немало способствовала теплая солнечная погода.
— Ничего! — поощряли мы лесоруба. — Раз пошло на поправку, все будет в порядке. Выдюжишь!
Уверенность наша, к сожалению, оказалась преждевременной. Не прошло и недели, как кашель снова усилился. С щемящей сердце жалостью наблюдали мы, как, содрогаясь от потуг, корчится когда-то столь могучее тело лесоруба. Случайно обнаруженные кровяные лоскутья, которые Кандалакша тщательно припрятывал, убедили нас в появлении у него кровохарканья. Увеличились и отеки. Смерть его последовала вскоре. Вконец ослабев, лесоруб вызвал своей немощностью недовольство немцев на работе и, избитый ими, однажды слег окончательно, чтобы больше не встать. Помещенный в ревир, он промучился два дня. На третий Кандалакши не стало. Труп его бесцеремонно выволокли за проволоку и закопали невдалеке от лагеря. К многочисленным могилам добавилась еще одна безымянная могила.
— Вот и опять до нас смерть добралась, — констатирует Колдун. — Рано бахвалились! Не уберегли-таки мужика, проворонили! А там, где одна беда пришла, не миновать ужо и другой.
И словно в подтверждение его слов, вслед за смертью Кандалакши последовала вторая. Жертвой ее стал Лешка Порченый. Окончательно замкнувшись в себе после смерти лесоруба, он почти не показывается в палатке и, как потерянный, бесцельно слоняется по лагерю, сторонясь каждого, кто пытается с ним заговорить. Навязчивые неотступные мысли лишают его покоя. Место его на нарах часто пустует и по ночам.
Белые ночи в Финляндии полны своеобразной прелести и очарования. Выходя ночью по нужде, редко кто из нас не задерживается дольше, чем требуется. Словно околдованные, мы прислушиваемся к неумолчному говору ручья под горой, крикам ночной птицы, к умиротворяющему спокойствию этих мест. От лесов тянет прохладой, и мы всей грудью с жадностью пьем чудодейственный целебный воздух. Эти ночные вылазки производят на нас двоякое впечатление. Опьяненные тишиной, покоем и свежестью немеркнущей финской ночи, мы либо забываем о мрачной действительности, либо сходим с ума от вспыхивающей тоски по желанной воле и свободной жизни.
