— Как зовут фашиста, знаешь? — между прочим спросил Бабинец. — Нет? Аппельт. А чин у него какой? Нет данных? Майор. — Микола Львович улыбнулся.
Тут у Воли мелькнуло в уме и без промедления отразилось на лице беспокойство: вдруг задание придумано Бабинцом лишь для того, чтобы он, Воля, пореже уходил из дома?.. И, угадав это, Микола Львович без улыбки продолжал:
— Про что говорят меж собой фашисты не на службе, какое у них настроение, это нашим важно, как ихние военные секреты, не меньше. Слушай в оба уха, и никому об этом ни словечка — мне одному, когда спрошу сам…
Воля понял, поверил: Бабинец привлек его к борьбе.
Но задание было таким неожиданным, и таким странным казалось, что, став участником борьбы, он будет больше прежнего сидеть дома…
Два дня майор Аппельт в своей комнате не разговаривал ни с кем и ни о чем, если не считать того, что он по-русски просил тетю Пашу подогреть ему воду для умывания. На третий день, под вечер, когда Екатерина Матвеевна ушла навестить Машу, Воля услышал за стеной разговор. У майора был гость, тоже немец, и они пили за победу, которая так же близка, как Москва, до которой германской армии остались считанные километры…
Немцы пили за победу, за фюрера, за свою великую родину, и чем больше пили, тем менее беглой становилась их речь, тем лучше понимал Воля почти каждое их слово.
Как видно, гость был много моложе седого немца. Волнуясь, тот говорил ему, что юноше нелегко себе представить, что значит для него, старого национал-социалиста, увидеть воплощенными идеи фюрера. Он верил в них, когда партия была еще невелика, когда до нынешних побед было очень далеко, когда в самой Германии только предстояло взять власть!..
— Я хочу быть откровенным с сыном моего друга, — торжественно произнес седой майор. — Я знаю, что молодые немцы воюют превосходно, это отличные солдаты, это настоящие национал-социалисты, ими гордится Германия…
Но это была еще не сама откровенность, а лишь нерешительность перед нею. После короткой паузы или, может быть, заминки майор продолжал:
— Однако теперь, когда мы празднуем победу за победой и близка окончательная победа, быть преданным идеям и делу фюрера куда легче, чем в ту пору, когда Гитлер еще не пришел к власти. Не так ли? Мне кажется, не все молодые немцы — не думай, что я говорю о тебе, — да, не все молодые немцы ценят и чтут ветеранов партии! Я прав?!
Гость не отвечал на «Не так ли?», на «Я прав?», не подавал голоса, но это не остановило майора:
— Я встречаю, и, к сожалению, нередко, людей, которым недороги идеи фюрера, дело фюрера, однако они среди нас. Зачем? О, их интересуют плоды побед! Они полны решимости пожинать эти плоды!.. Они неравнодушны к пирогу. А мы в начале тридцатых…
Он стал вспоминать товарищей, стоявших у истоков национал-социалистского движения, знавших лишения и невзгоды, — тех, кто привел Гитлера к власти. Казалось, он говорил теперь не для гостя — для самого себя, почти бормотал… И внезапно запел — громко, властно, как бы зная, что запев подхватят десятки голосов:
Знамена вверх, ряды тесней сомкнули!
Вставай, штурмовики, уверенны, тверды…
Нет, это он не запел, а показал, как пели. С каким чувством, как вдохновенно пели тогда, в тридцатые, они, нынешние «старики».
А гость подтянул — впервые Воля услышал его голос, — и вместе, старый фашист с молодым, дружно допели куплет:
Бойцы, погибшие от красной пули,
Незримые теперь встают в ряды!
Допоздна длился разговор за стеной. Фашисты строили планы на ближайшее будущее. Молодой сразу же после победы мечтал вернуться в Германию, он рассчитывал, что уже к Новому году окажется дома. А майор отвечал, что и он мечтает о доме, но если немцы установили в Европе Новый порядок, то должны быть там, где этот порядок нужно поддерживать и укреплять. В этом он, в частности, видит свой долг…
Наутро Воля пересказал Бабинцу беседу немцев от начала и до конца.
— Они так рассуждают, будто… в общем, можно подумать, знают точно, что победят, — добавил он от себя, не глядя на Бабинца.
— Так и рассуждают, — подтвердил Микола Львович. — Им из-за этого, когда начнутся у них поражения, будет тяжелее.
Он произнес это спокойно, и Воле вспомнился Бабинец у калитки дворика Грачевского, когда до вступления фашистов в город оставались минуты. «Вперед-вперед! — скомандовал ему тогда, издеваясь, Грачевский. — Воюй!» А Бабинец отвечал, как бы обнадеживая: «Я повоюю» — и на мгновение вскинул костыль так, как берут наизготовку винтовку…
— Так, — сказал Микола Львович и поглядел на невеселого Волю сначала сбоку, а потом в упор. — Ослаб ты не слишком? Помочь завтра нужно будет багаж дамочке поднести. До станции не по силам тебе, конечно, поэтому…
— Почему ж? — обиделся Воля.
— …доволоки до конца Риттерштрассе, а там она тебе заплатит, поблагодарит, сама немного понесет, да тут Леонид Витальевич к ней: «Позвольте вам помочь!» И враз у ней чемодан отнимет и потащит и того не покажет, что тяжело… — Бабинец поднял палец. — А ты за ними следом пойдешь на всякий пожарный случай. И я тоже по другой стороне улицы ковылять буду. — Приглядеть надо ж, чтоб не украли…
— Тяжелый, значит, чемодан? — небрежно переспросил Воля.
— Пуда два. А тащить его надо как легонький, будто шелк в нем да крепдешин, платья да юбки!
— На самом-то деле в нем что?
— Другое, — веско ответил Бабинец и, увидя вошедшего Леонида Витальевича, довольно проговорил: — Вовремя! Минута в минуту! Здравствуйте!
— Аккуратность — вежливость королей, — ответил Леонид Витальевич с печальной улыбкой. — Здравствуйте…
— По сведениям из немецких источников, — заметил Микола Львович, кивая на Волю, — Гитлер думает на днях закончить войну. Уж ихние офицеры прикидывают, куда им после победы податься. Москву не слушали?
— Непременно слушал, — ответил Леонид Витальевич, удивляясь почти шутливому тону, в каком Бабинец упомянул о Гитлере и офицерах.
— Что? — спросил Микола Львович.
«Добрые вести вытягивать не пришлось бы», — подумал он.
— В сводке — ничего утешительного. Но в голосе диктора — присутствие духа. И самое дорогое, конечно, что «Говорит Москва…» — Он помолчал. — Сводку я записал. Но распространять ли ее… я не уверен.
— «Не уверен»… — задумчиво повторил Бабинец, как будто это было главное из сказанного учителем. — Да. Так-то. Мы с вами тут толковали — помните, наверно? — о том, чтоб досадить немного немецкой пехоте…
— Как же, как же, — перебил Леонид Витальевич, показывая, что не забыл и готов.
— Потрудиться нужно будет завтра. Я сейчас объясню все. Удача, между прочим, зависит от большой нашей точности, аккуратности — «вежливости королей», так, что ли, вы выразились?.. Если так, будем завтра взаимно вежливы, как в магазинах до войны писали…
На улице было малолюдно, и Бабинцу не стоило большого усилия держать в поле зрения франтоватую молодую женщину и Волю, несшего чемодан чуть впереди ее. Микола Львович следовал за ними не по пятам, а в отдалении, но хорошо видел, что все пока что идет наилучшим образом: Воля вполне сходил за мальчишку, рыщущего по городу в поисках заработка, торопящегося получить свою мзду; молодая женщина походкой, осанкой, безразличной к нищете вокруг франтоватостью напоминала приятельницу фашистского гебитскомиссара, певшую до войны в фойе паркового кинотеатра «Гигант» перед вечерними сеансами. Точно там, где было условлено, женщина отобрала у Воли чемодан, брезгливо сунув ему какую-то мелкую купюру («Натурально!» — восхитился про себя Бабинец, не знавший за этой подпольщицей способностей артистки), и дальше целый квартал несла чемодан сама, пока Леонид Витальевич, явившийся из-за угла, с церемонной настойчивостью не предложил ей свою помощь…
И дальше все шло как по маслу: груз приближался к станции, и человек, не известный ни Воле, ни Леониду Витальевичу, но известный Бабинцу — партизанский разведчик из неблизких отсюда лесов, — ни разу не имел случая вмешаться. Незамеченный ни одним из участников операции, он исчез, едва только чемодан с миной был передан проводнику поезда…
К вечеру, в семидесяти километрах от города, на двухколейном железнодорожном мосту, тщательно охранявшемся немцами, проводник должен был выбросить мину из тамбура на рельсы. Бабинец знал это, а Леонид Витальевич и Волн — нет, но, возвращаясь от станции в город, Микола Львович шепнул Воле, что миной, которую он тащил, будет вечером взорван мост, до зарезу нужный фашистам. И хотя до вечера оставалось еще несколько часов, Воля пришел в такое воодушевление, как будто мост сейчас, при них, взлетел на воздух и, распадаясь на лету, рухнул на землю.
Он толкнул в бок Бабинца и, подмигнув, совсем по-ребячьи показал ему, как важно, на всех парах — пых-пых-пых! — мчит паровоз к мосту и как потом ошалело силится затормозить перед пропастью. Микола Львович, помнивший и о том, что самодельные мины не всегда срабатывают, и о том, что проводник немецкого поезда, к сожалению, не произвел на него впечатления твердого антифашиста, все-таки не нашел в себе сил оборвать преждевременное Волино торжество и веселье. Как мог, он разделил его, и они вместе радовались тому, что могло произойти вечером, как тому, что произошло уже или, по меньшей мере, должно было произойти. И смеялись над фашистами, которых здорово провели. Смех у Воли был лихой, чуть хмельной.
