Миша внимательно слушал друга, а потом, заметив что-то, приподнялся, пристально вглядываясь вдаль.
— Ты чего? — спросил Сенька, обрывая речь.
— Глянь, кого-сь догоняют. Ишь как!..
От станицы приближалась тачанка. Она мчалась по Камалинскому тракту, делаясь все больше, заметнее. За тачанкой, рассыпавшись точками по степи, скакали всадники.
— Может, надо наперерез пойти, — предложил Сенька, подтягивая подпруги — Раз из станицы уходят, видать, чего-сь напроказили.
Выстрелы защелкали где-то совсем близко, будто кто-то ломал пересохший валежник.
— Со скоку навкидок палют, — восхитился Миша, — погляди, кажись, из тачанки…
— Давай тикать отсюда, — заторопился Сенька, — а то как бы нам тут не накидали за будь здоров.
Спустившись с кургана, они рысцой потрусили к загибу главного тракта, круто падающего в этом месте в Бирючью балку. Выстрелы прекратились, и, когда мальчишки разочарованно решили, что стычка, так интересно начатая, уже закончилась, на них из-за тернов вылетела тачанка. Миша мельком заметил: кони забрызганы по самые уши и грязыо же закиданы дышла, барки и навесной козырек козел. В тот же миг сбоку вырвались всадники, и повозочный, метнув беспокойный взор, гаркнул и внезапно осадил четверик. С тачанки поднялся человек с черной бородкой.
— Карташев, полковник, с Песчаного хутора, — угадал Миша, — давай поближе. Ишь его сколько фронтовиков окружило.
Фронтовики здорово потрепали лошадей по бездорожью, кони дымились и устало покачивали тугими пучками подвязанных хвостов. Казаки держали винтовки на луках седел, и все они — и Павло Батурин, и Шульгин, и Писаренко, и Буревой, и другие — надвигались настороженно, так как на коричневом войлоке задка спиной вверх скорчился человек в офицерской шинели, точно собираясь прыгнуть.
— Какое вы имеете право нас задерживать? — спросил Карташев деланно спокойным голосом. Шея полковника, туго замотанная башлыком, казалась неестественно толстой. Белая папаха сидела будто на плечах. Из-под башлыка еле виднелись полоски погон.
Шульгин вместо ответа подвинул коня ближе, наклонился и, зацепив пальцами, рванул погон. Потряс им, поворачивая его, как зеркало, когда наводят Солнечного зайчика.
— Серебряные, — Шульгин скривился в недоброй улыбке. — Ишь какие тыловая офицерщина приспосабливает. Вроде и войны никогда не было, будто на параде в Катеринодаре-городе, перед белым собором, о правую ручку самого наказного атамана Бабыча.
Шульгин ловко выхватил кинжал, просверлил в погоне дырку, не торопясь продел пучок гривы и завязал концы.
Мелколицый Писаренко подтолкнул кряжистого Буревого.
— В полковники произвел, — ухмыльнулся Писаренко, — козырять теперь придется Степкиному коню-строевику.
Карташев знал нравы казачьей вольницы и остался неподвижным. Даже когда Павло Батурин вынул у него из кобуры наган и отстегнул портупею шашки, полковник только чуть-чуть скосил глаза.
— А этот, чи богу молится? Рачки стал, — указал Павло на человека в офицерской шинели.
— Хорунжий Самойленко ранен. Окажите помощь, — процедил Карташев, прикрывая веки точно от усталости.
Буревой толкнул хорунжего винтовочным дулом. Тот встрепенулся, рывком встал на колени и поднял руки.
— Послушный стал, — хмыкнул Буревой, — опусти да вытягни оружие.
— Куда подцепили? — спросил Павло, принимая оружие от Самойленко.
— Кажется, сюда. — Хорунжий повел плечом и покривился от боли, на рукаве постепенно стало расползаться мокрое пятно.
— Писаренко, слезай, перевяжи, — распорядился Батурин, — а ты, кучер, заворачивай до Жилейской…
— Что вы от нас хотите? — повторил свой вопрос Карташев, опускаясь рядом с Писаренко, ухаживающим за раненым.
Павло переглянулся с товарищами. Те утвердительно кивнули и выжидательно молчали, двигаясь пообок тачанки.
— Добеседовать нужно, господин полковник, — серьезно ответил Павло, — а то вы на митинге пошумели, пошумели, каким-ся царским генералом пригрозили, фронтовиков большевиками обозвали, да и ходу. Не поняли вас фронтовые казаки и имеют желание туман из мозгов разогнать…
Карташев молчал, уткнувшись носом в башлык. Колеса швыряли грязь. Миша приблизился к Батурину, покачивающемуся впереди молчаливой процессии.
— Дядька Павло, как же вы так? За Карташева нагорит от Гурдая-генерала, право слово нагорит.
Павло прищурился, подозвал Сеньку, потрогал его за острое колено.
— Вот твой дружок сомнение имеет, не нагорит ли нам от Гурдая за Карташа. Как ты мыслишь, Семен Егорович, а?
Сенька оправил каску, подтянул потуже подбородочный витой ремешок.
— В молчанку играешь? — улыбаясь, спросил Павло. — Чего же не отвечаешь?
— Нельзя так с бухту-барахту, дядька Павло. Коли у вас, у фронтовиков, как ты вот только говорил, туман в мозгах, так в моем котелке коровья жижа, навоз…
— Хитер, Семен, а? — удивился Павло, оглядывая мальчишку. — Не хлопец, а натуральный лис…
Батурина отозвал Огийченко, красивый черноусый казак, прозванный за остроту зрения «биноклем».
— Павло, а не за нами вон тот народ? — спросил Огийченко, неопределенно указывая куда-то влево, на кусты привявшего татарника.
Хотя никого не было видно, но словам Огийченко приходилось беспрекословно верить. Павло, приостановив коня, поднялся на седло, укрепился подошвами на мягкой козловой подушке и приложил ладонь козырьком.
— Верховые от станицы скачут, — удивился он, — кого узнаешь, Огийченко?
— Я уже давно узнал. Теперь померекайте, — отвечал Огийченко. Подцепив на губу рисовую бумажку, он полез в кисет и, шаря в нем, с ухмылкой поглядывал на Батурина.
— Да не мучай душу, бисов бинокль, — выругался Буревой, тоже оглядывавшийся вместе со всеми, но ленясь подняться в седло, натужно навалившись животом на луку.
— Старики, — зажигая спичку, ответил Огийченко, — сто бород на сотню коней. Видал твоего батьку, Буревой, да и твоего, Павлушка, папаню угадал, твой тоже там, господин Писаренко, блаженный титор с форштадтского собору…
— Раз с линеек послезали, верхи начали, дело сурьезное, — сказал Буревой, 'почесывая живот, — мозги будут вправлять, на место ставить.
Писаренко, бросив хорунжего, поспешно отвязывал повод и прямо с тачанки прыгнул в седло.
— Дурная курятина, хлопцы, — забеспокоился он, — кому-кому, а мне от батьки попадет. Последние дни не узнаешь, вроде кто его стручковым перцем натер, на живых людей кидается. А тут еще черт нас дернул стрельбу открывать, хорунжего пометили…
Старики рассыпались по степи и, постепенно округляя фланги, сомкнули кольцо. Павло подал знак, остановились. Хотя и заметив, что фронтовики враждебных действий не предпринимают, старики медленно, с опаской сближались. Вперед выдвинулся Лука Батурин.
— Сдавай оружию, — сурово потребовал он, нацеливаясь длинноствольной однозарядной берданкой.
Павло хмыкнул, оскалился.
— Может, без этих коников, батя? А?
Лука неожиданно вскипел, накинулся на сына:
— Для того я тебя, сукин сын, растил, чтоб ты против отцовской воли шел? Как на фронт идти, за требуху держался, охал, а тут за винтовку взялся. Своих казаков казнить, на начальство руку поднимать! — Обратился к Карташеву — Прошу прощения за таких окаянных детей. Чего хотите от нас требуйте, какие хотите муки им придумывайте.
Карташев искоса оглядел всех и, оценив обстановку, приподнялся.
— Я считаю нецелесообразным, господа старики, принимать репрессивные меры к… — он подумал, — заблудившимся… достаточно вашего родительского внушения.
— Слышишь — кричал Лука, — оглоблю тебе в ребрину, видишь — святой человек, а вы над ним изгнушались. Скидай оружию, а то худо…
Старики зашумели, надвинулись. Они были достаточно воинственно настроены и, безусловно, подогреты к драке. Зазорным считается поднять руку на старшего, а тем более на отца.
— Давай отдадим оружию, — шепнул Павлу Огийченко, — бес с ними. Все одно винтовки назад получим.
— Пошумят, пошумят, да и помирются, — поддержал Буревой.
Писаренко, видя, как ему сучит кулаки отец, также моргал, чтобы не заводить ссоры. Один Шульгин настаивал на отпоре, но, подчинившись большинству, снял вслед за всеми винтовку, подсумок и, неохотно развязав гриву, ткнул погон в руки Карташева.
— Так и быть, покрасуйтесь еще, господин полковник, — сказал он с недоброй улыбкой.
Карташев принял погон, небрежно опустил его в карман и, вторично попросив Луку Батурина не наказывать казаков, попрощался с ним за руку. Притянув к себе, шепнул:
— Передайте атаману, важно.
В широкой ладони Луки очутилась жесткая бумажка. Козырнув всем остальным, полковник легонько подтолкнул кучера. Тачанка укатила туда, где чернел лес Камалинского юрта.
