— Что за училище?
— Не знаю. Вроде танковое.
— Не так и плохо, — соврал я. — Танкисты всегда под защитой брони.
Мое примитивное утешение заставило мать лишь отмахнуться. Она, конечно, не видела горящих танков, но догадывалась, что профессия опасней некуда. Мама перечисляла приятелей и соседей по улице, погибших, пропавших без вести. Получалось, в живых мало кто остался.
— Вот письмо от Тани. Почитай.
— Потом.
— Неплохая девушка.
— Чего ж она столько времени не писала? Когда женихов не осталось, про меня вспомнила.
Мама промолчала. Вечером проводила до ворот госпиталя и сказала, что придет завтра утром. Устроилась ночевать у какой-то давней знакомой. На следующий день мама пробилась к врачу, который меня лечил, отнесла ему подарки: копченую утку, бутылку настойки и литровую банку меда. У нас в городе татары хорошо коптили уток и гусей. Желтые, жирные, невольно слюну пустишь. Врач утку и настойку принял, а медом велел кормить меня.
— По ложечке утром и вечером.
Какая там ложечка! Мед и другие гостинцы быстро подмели соседи из палаты. В госпиталях редко кто ел передачи в одиночку, всегда делились друг с другом. Мама просила врача подольше не выписывать меня и направить, если можно, в тыловую часть. Насчет тыловой части просьба вряд ли бы сработала, а в госпитале я пролежал до сентября.
Сходил на вокзал, проводил маму. Там она опять заплакала, и на прощание едва не переругались. Вернее, я снова психанул, потом успокоился, и просидели мы на привокзальной скамейки полдня. Вернулся в палату, такая тоска напала. Тут еще ребята привязались:
— Тебе денег мать не оставила? Мы гонца за самогоном посылаем, а рублей наскребли всего ничего.
Мама сунула мне червонцев двадцать. На рынке все стоило дорого, эти деньги ничего не решали. Отстегнул с руки часы (удивительно, как они сохранились!), которые снял когда-то с мертвого фрица в воронке под городом Балаклея. Захотелось выпить, отогнать тоску.
— О, часы! Не жалко?
— Чего жалеть? Буду жив, новые найду.
— Молодец, Федька. Сразу видно, что снайпер, а не охранник с хреновского моста.
За часы, которые в тылу очень ценились, дали литра два самогона. Еще сколько-то купили на собранные деньги. Закусывали молодой редиской, булочками с ужина, остатками каши. Посидели хорошо. Санитарке, явившейся нас угомонить, тоже налили. Она махнула полкружки и попросила, чтобы мы сильно не шумели.
Что еще запомнилось из госпитальной жизни? Кому как, а мне она казалась однообразной и унылой. Завтрак, процедуры, обед и долгие надоевшие разговоры после ужина. Некоторые были бы рады до конца войны пролежать, а молодежь рвалась на фронт. Тем более стали приходить победные сводки о наступлении Красной Армии на Курской дуге. Пятого августа освободили Белгород и Орел. Можно понять наше настроение после двух лет оборонительных боев, отступления до Волги и Кавказа. Никто уже не сомневался в будущей победе.
Политработники всячески подогревали порыв патриотизма. Читали сводки, призывали быстрее выздоравливать. Хорошо повоевавшие солдаты, особенно семейные, понимали, какие жестокие бои предстоят, и на фронт не торопились. Но тех, кто косил, насчитывалось не так и много. Жаловались врачам на недомогание, слабость, но жесткая комиссия подгребала очередную группу выздоравливающих. Выписывали с незажившими ранами, хромых, беспалых. Всем найдется место на фронте, несущем огромные потери. Меня пока не трогали. Оставались пятна на легких, кроме того, в июне ломали неправильно сросшуюся ключицу, но она так и осталась кривой.
В один из августовских вечеров в хорошем настроении пошел на танцы. Патрули нас сильно не дергали и не придирались к нарушению формы, которую собирали с миру по нитке. С девушками мне не везло. Знал ведь, что на красивых кидаться не надо, но пригласил одну на танец. Высокая, стройная, в крепдешиновом платье, с замысловатой прической. Пошла со мной, потому что кавалеров не хватало. Ростом с меня, смотрела через плечо, снисходительно улыбаясь шуткам, которые я сыпал, чтобы рассмешить ее. Рассмешить не удалось. После второго танца она заявила:
— Вы меня больше не приглашайте. Найдите другую, вон девушек сколько.
И пошла к лейтенантам в новенькой форме, они издалека махали ей руками. Настоящие кавалеры явились, а не подраненный сержант из госпиталя, у которого ни денег в карманах, ни жилья, где можно весело провести время. Я потоптался и двинул обратно в госпиталь. На следующий вечер познакомился с другой девушкой. Та оказалась попроще. Погуляли с ней разок-другой, она позволяла себя целовать, рассказывала, что учится в техникуме и подрабатывает на почте. Когда уединились на скамейке в дальнем углу парка и я, теряя голову, полез не туда, куда нужно, она осторожно отодвинулась.
— Не надо, Федя. Если война, то все теперь позволено? Ты про любовь ни разу не сказал, а хочешь близких отношений.
Я смутился, стал оправдываться. Не знаю, чем бы кончилось, но во время очередного свидания меня заметила возле дома ее мать и отозвала в сторону поговорить. Женщина оказалась проницательной. Вглядываясь в лицо, спросила:
— Наверное, скоро из госпиталя выписываешься?
— Выписываюсь, но меня в военное училище направляют.
— Ну и поступай. Тебе уже года двадцать два, Зинке всего семнадцать. Ты — взрослый парень, а она еще девчонка глупая. Не морочь ей голову, обещаешь?
— Обещаю. Только мне не двадцать два, в мае двадцать исполнилось.
— Какая разница? Найди кого постарше и справляй свое удовольствие.
Я ушел пристыженный. Потом стало не до танцев. Вместе с двумя десятками выздоравливающих проходил комиссию в Саратовское пехотное училище. Врачи посмотрели на мои шрамы, пощупали искривленную ключицу, ничего не сказали. Шрамы имелись у всех, ими не удивишь. Поврежденный ключевой сустав по-прежнему не позволял нормально двигать рукой. На эту мелочь также не обратили внимания, но рентген показал, что затемнение на легких не прошло. Для военного училища по здоровью я не подходил.
Продолжал оставаться в госпитале, где не знали, что со мной делать. Снова сдавал анализы, повисло страшное слово — «туберкулез». Тогда эта болезнь часто заканчивалась смертью. Послали на консультацию в туббольницу, где специалисты просвечивали меня, разглядывали данные анализов и наконец вынесли оправдательный приговор. Туберкулеза избежал. Снова воспрянул духом. Насмотрелся за несколько дней на «тубиков», гревшихся на солнышке в больничном парке. В большинстве своем желтые, худые, как я в первые два месяца после ранения. От некоторых остались кожа да кости. Судя по всему, бедолаги радовались теплым осенним денькам последний раз в жизни. Один из них попросил махорки. Я ответил, что мне запретили курить.
— Ну а мне все можно.
— Не хорони себя. Врачи хорошие, оклемаешься, — подбадривал я парня в затертом халате.
— Врачи-то хорошие, да я плохой, — последовал ответ. — У тебя тоже ТБ?
— Вроде нет.
— Тогда меньше здесь шляйся, пока заразу не подхватил.
В конце сентября снова прошел медкомиссию. Хирург, которому мама дарила копченую утку и настойку, заранее предупредил, чтобы я на комиссии не жаловался.
— Знаешь, они этого не любят, — сообщил он, отделяя госпитальных врачей от представителей военкомата, еще каких-то чинов, приезжавших на комиссию. — Что надо, я сам скажу.
Совет оказался дельным. Хирург отстаивал своих пациентов, в том числе меня. Конечно, не из-за весьма скромного подарка, полученного от матери. Позже я увижу, какие взятки дают за возможность откосить от фронта. На медкомиссии хирург прочитал мой сложный диагноз, где половина слов произносилась по-латыни. Один из подполковников недовольно поморщился и, барабаня пальцами по столу, спросил:
— Пояснее нельзя?
— Можно.
Врач повторил диагноз. Подполковник не стал снова переспрашивать. Наверное, не хотел показать безграмотность в медицине. Зато приказал мне повертеть рукой, сжать динамометр. Левой рукой выжал без малого сорок килограммов, правой — меньше двадцати. Возможно, у подполковника вертелся на языке вопрос, не филоню ли я? Искривленная ключица, шрамы на ноге и правом плече показывали, что подковали меня крепко.
— Как себя чувствуешь?
— Нормально, товарищ подполковник.
— Готов дальше воевать?
— Так точно. Готов.
— Молодец. Твои товарищи уже Днепр форсировали, Украину освобождают. Пора опять в их ряды.
Бодрый тон подполковника мне не понравился. Наверное, он плохо представляет, что такое пехота. Мы и в обороне несли большие потери, в наступлении — тем более. Даже если чудом попаду в свой полк, вряд ли найду кого-то из знакомых. За пять месяцев лечения там всех повыбивало. Моя больничная карточка переходила из рук в руки, члены комиссии о чем-то тихо переговаривались. Вскоре объявили, годен к нестроевой службе. Некоторые ребята, с кем лежал вместе, откровенно завидовали. Один из сельских мужичков растерянно жаловался:
