— Нельзя. Слушок пойдет…
Человеком он оказался сознательным, и мы с ним быстро нашли общий язык. Я вздохнул с облегчением. А если бы он сказал: «Нет, не хочу, выпускайте»? Как бы я тогда выглядел? Ведь выпустить все равно нельзя…
Но и оставлять Андрея в неведении я тоже не мог, хотя и возникала мысль, что поступок мой с точки зрения чистой службы легко осудить. Парень и так настрадался достаточно, в том числе и по моей вине…
И еще один визит предстоял мне до того, как отправиться на штурм проходящих поездов.
С усатым часовым у ворот госпиталя мы быстро договорились. Он знал меня еще прыгающим на одной ноге.
— Иди, сынок. Только Куранову, смотри, не попадайся.
Именно ему я и попался. К тому же в самом неудобном месте — на лестнице. Никуда не скрыться!
Пришлось приветствовать нарочито бодрым тоном:
— Здравия желаю, товарищ подполковник!
— Вы зачем здесь? — придрался он сразу.
— Так… Навестить…
— Часы посещений все те же, с трех дня до шести вечера, — отчеканил Куранов своим ровным металлическим голосом. — Кто вас пропустил?
— Э… Через офицерский проход.
Не мог же я подвести усача!
— Да? Тогда им же немедленно возвращайтесь обратно.
— Товарищ подполковник! — взмолился я. — Мне сегодня ехать в Энск.
— Вас никто не держит.
— А у Седого-боевого там жена… У капитана Григорьева, — уточнил я без особой надобности; весь госпиталь называл так веселого капитана.
Куранов пожевал губами.
— Десять минут, — наконец смилостивился он.
— Спасибо!
И заспешил вверх по лестнице.
В «ГРГН» уже почти никого из стариков не осталось. Один Седой-боевой по-прежнему сыпал шуточками-прибауточками из своего гипсового дота. Дела у него пошли на улучшение, ему уже разрешалось полусидеть при помощи специально сконструированного приспособления из гладко оструганных досок.
Ох и обрадовался же Седой-боевой, когда узнал, зачем я пришел к нему, даже подрастерялся слегка. Начал письмо жене диктовать — бросил; вчера только отправил, о чем больше писать, новостей за день не накопилось.
— Что ж ты не предупредил? — стал сокрушаться он. — Гостинец бы сыночку собрал. А сейчас где сестру-хозяйку искать?
Объявили общий сбор по палате, хоть и Седой-боевой ругался, протестуя. У кого сахар нашелся, у кого пачка печенья, у кого леденцы, у кого даже карандаши цветные. А поступивший на днях со Второго Украинского фронта капитан-кавалерист, раненный в плечо, пожертвовал для общего дела вместительную женскую сумку, личный свой трофей, отобранный у плененной фашистской штабной красотки.
— Хлопцы! — подозрительно тихо тянул Седой-боевой на своей койке. — Хлопцы!…
Вошел Куранов, посмотрел на меня недовольно.
— Я сказал — десять минут.
— Иду уже, товарищ подполковник. Вот только адрес записать.
Он стоял у двери, пока не выжил меня из палаты, а в коридоре пошел следом, словно решил лично выпроводить из здания. Я, насколько мог, убыстрил шаг — нужен мне очень этот почетный эскорт!
— Обождите, — остановил Куранов.
Приблизился, сказал тихо:
— Если узнаете неприятные новости, не передавайте ему. Он едва сдвинулся с мертвой точки. Достаточно легкого психического толчка…
— Но ведь он почти сидит уже! И настроение прекрасное!
— Капитан Григорьев из тех, которые считают, что нечего портить людям настроение своими бедами. У каждого их и так предостаточно… Счастливого пути!
И двинулся от меня, прямой, напряженный, сухой, проверяя на ходу пальцем, нет ли пыли на идеально чистых, белоснежных стенах.
Часовой внизу укоризненно покачал головой:
— Эх, сынок! Говорил ведь — не попадайся!
— Влетело?
— Наряд вне очереди.
— Но я же сказал ему — через офицерский проход.
Усач хмыкнул:
— Тоже мне! Тот проход еще неделю назад зарыли, бестолковщина!
И сердито подтолкнул меня в спину, прикрывая ржаво заскрипевшую створку ворот.
19.
Я не очень торопился. Сходил в столовую, поел, взял продуктов на день сухим пайком, проще говоря, хлеб, ломтик желтого сала и сахар. Побалагурил с Зинаидой Григорьевной; она приглашала в кино на «Джоржа» — я отказался, прозрачно намекая на свидание с выдуманной наскоро брюнеткой, и в доказательство демонстрировал взятую у нее в залог сумку.
Проводил Зинаиду Григорьевну до кинотеатра. Идти мне с ней было хорошо — при быстрой ходьбе она заметно косолапила и, вероятно, поэтому предпочитала не торопиться. Потом неспеша двинулся в сторону вокзала. Куда нестись сломя голову? Поезд только после полуночи, командировка в кармане — уж как-нибудь сяду.
Первый повод для беспокойства возник у меня на ближних подступах к вокзалу. Что-то слишком много народу для такого позднего часа! А пробившись сквозь стенку дымивших махрой мужчин на лестнице, застыл в тревоге. Просторный зал ожидания был плотно набит людьми.
На другом конце зала алела надпись: «Военный комендант». Я потянулся к ней, как мотылек на свет. Расталкивал стоящих, переступал через котомки, мешки, через спавших на разостланных ватниках детишек. Вслед сыпались всякие нелестные слова.
Старший лейтенант в окошечке дремал, подперев голову руками. Разбуженный мною, долго вертел командировку.
— Ничего не могу.
— Но мне вот так надо!
— Ничего не могу. — У него едва поднимались набрякшие веки. — Садитесь в индивидуальном порядке.
— То есть, как?
— А как сможете. Согласно способностям. — Он решительно задвинул окошечко куском фанеры.
Одноногий моряк в бушлате и бескозырке легонько тронул меня костылем:
— Начнется штурм, держись меня, братишка. Три ноги на двоих — куда еще больше!
Морячок пошел травить баланду, но мне было не до шуток. Поезд должен вот-вот подойти, народ густо хлынул на перрон. Как я пробьюсь со своей больной ногой?
И тут, откуда ни возьмись, знакомое треугольное личико с шустрыми лисьими глазками. Наш участковый!
— Вы что здесь, Щукин?
— Милисия всегда на посту, товарищ лейтенант, — отрапортовал браво.
И тут же сообразил: ведь я-то знаю, что здесь вовсе не его участок. Склонился к самому уху, сообщил доверительно:
— Кума тут у меня, в столовой на стансии. Ну, отходы всякие, шелуха картофельная. Коровку держим, малые детки… А вы?
— Да вот уехать не могу.
Лисьи глазки сощурились:
— Организуем, товарищ лейтенант. Я счас. А вы пока погончики того, амунисию…
План Щукина был прост и нахален. Я стал «арестантом», Щукин и еще один милиционер, которого он откуда-то приволок, не наш, со сросшимися черными бровями, очень свирепый на вид, — моими конвоирами.
— Пропусти! Пропусти!
Народ расступался. Вслед шелестело жалостливое бабье: «Молоденький!» Одноногий моряк озадаченно сдвинул на затылок свою бескозырку. Я сгорал от стыда, опустив лицо и втихомолку проклиная швейковские замашки Щукина.
Конвоиры благополучно провели меня сквозь свалку у двери вагона и втиснули на третью полку в серединном отделении. Щукин торопливо сунул в изголовье мой планшет, немецкую сумку, в которую я сложил провиант, арестованному не полагалось иметь при себе таких вещей. Сказал громко для сведения самоотверженно атаковавших свободные полки пассажиров:
— Чтоб смирно лежал — ни вправо, ни влево! А на место доберешься, чтобы в первый же день в милисию заявился, а то устрою тебе веселую жизню!
И стал продвигаться к выходу против бурлящего потока, поставив чернобрового впереди себя вместо волнореза…
Поезд набрал скорость, жаркие страсти трудной посадки поостыли. Я долго лежал без сна, спиной к проходу, и прислушивался к обрывкам долетавших снизу разговоров.
— Кисть ампутировали… А на второй всего три пальчика уцелело…
— Что там делается — ума не приложу; в сводках ведь не сообщают. Едем, как не ехать — родные же места. А приедем — вдруг одни развалины…
Кто-то пугал полулегендарной «Черной кошкой»:
