— Что случилось? — обернулся к нему Борис.
— Нога, — Павел закатал брюки, поглядел на мокрый свалявшийся бинт, на подтеки свежей сукровицы, — И чего она не заживает?
Он закусил губу, разорвал пакет, туго затянул рану.
— Тебе надо в госпиталь. Обопрись на меня и пошли.
— К черту госпиталь. Надоело с ним возиться.
— Брось. Пойдем, — сержант обхватил узкие плечи Павла. — Или не можешь? Держись за шею. Держись крепче.
Они доковыляли до Оржицкой околицы. Врач расположенного в школе переполненного госпиталя поспешно сделал перевязку. Он пытливо заглядывал в лицо Павла.
— Вы с первой линии? Ну как там? Прорвемся?
Павел понял, что тревога распространилась и в Оржице, что старому медику хочется услышать хорошие вести. Он солгал.
— Все хорошо. Переправа будет работать.
Врач подхватил его под руку, вывел на крыльцо.
— Спасибо за сообщение. Извините, что приходится выпроваживать. У нас так забито. Право, вам в хате будет лучше.
— И верно, ну их к черту, эти госпитали, — сказал Борис, когда захлопнулась дверь. — Я уж присмотрел квартиру.
Пристанищем Павла в последнюю оржицкую ночь стал брошенный дом. Война негаданно ворвалась в квартирку какого-то агронома или счетовода, хозяева бежали поспешно, набив чемоданы самым ценным. Кажется, дверь только что закрылась за ними. Борис мгновенно осмотрел стол, шкафы...
— Вот черт, еды не оставили. Только картошка да сырая печенка.
Зато в комнате осталась кровать, настоящая кровать. Правда, на ней нет ни одеяла, ни подушек, только потрепанный полосатый матрац. Но кто спрашивает о довоенных излишествах? Кровать тоже негаданная роскошь. Борис схватил Павла в охапку, положил на матрац.
— Вот и отдохнешь. Прямо дома. Ты полежи, а я с жратвой и прочим устрою.
Борис вновь появился уже в сумерках. Окликнул из сеней:
— Павлуша, ты здесь? Спишь?
У Павла к вечеру вновь поднялась температура. Он с трудом выдавил сквозь зубы:
— Нет там чего укрыться?
— Замерз? Сейчас соображу.
Сержант добрался до Павла.
— Ух, и трясет тебя.
— Знобит.
— Ну, согреешься.
Павел почувствовал, как что-то лохматое навалилось на него.
— Что это?
— Тулуп разыскал. Здоровый. Тебе сейчас в самый раз. Грейся, а мы ужин соорудим.
— Кто мы?
— Наташу разыскал. Ты знай лежи.
Вечер в чужом развороченном доме в осажденной Оржице надолго, если не навсегда, запомнился трем его участникам. Хотя Павла мучила вскрывшаяся рана, хотя Борису приходилось выходить, прислушиваться, где ложатся снаряды, хотя враг был близко, этот вечер дышал тем уютом, какого давно они были лишены.
Было тепло от натопленной печки. Борис разыскал лампу, полную керосина, замаскировал окно. Была горячая еда, почти такая же пахучая и вкусная, как дома. Наташа поджарила оставленную хозяевами картошку и печенку. Был спирт, почти не пахнувший керосином. За столом, придвинутым к постели, — и это было самым редким — хозяйничала женщина.
Наташа раскраснелась возле печи. Она забыла о фронте, о войне. Ей казалось, что она в новой квартире, где еще не успела прибрать, принимает гостей.
— Ого, печенка! — принюхиваясь к идущему из кухни запаху, радостно приподнялся Павел. — Честное слово, жареная печенка. Вы волшебники, ребята!
— С картошкой! — добавила, улыбнувшись, Наташа. — Вы любите жареную картошку?
— И с маслом, — объявил Борис, который вскрывал штыком коробку сардин.
— Значит, пир, — Павел засмеялся, сел на постели.
К нему мгновенно вернулось студенческое легкомыслие. — Пир во время войны! А я возлежу, как римлянин.
— Пожалуйста, не ворочайтесь. Вам плохо. Мне Борис рассказал.
Глаза ее тоже просили. Павел впервые заметил, что пламя лампы отражается в них мягким золотым светом. Павел вспомнил, как обидел ее, уходя от машины, захотел загладить вину.
— Выпьем за дружбу, Наташа! За военную дружбу. И закусим дружески приготовленной печенкой.
Трое в тесной комнатушке были почти счастливы. Они были молоды, и хотя знали об опасности, в глубине души верили, что выход обязательно найдется.
Павел разговорился. Он вспоминал студенческие годы, Москву, свою комнату на Усачевке, своих ребят. Как хорошо, что на свете много добрых товарищей. Как хорошо будет потом, после окончания войны, встретиться вновь, зная, что ты тоже кое-что сделал для победы. Вспомнить Оржицу, бой за переправу, этот военный пир.
Они все были веселы. Пили за скорое окончание войны, за встречу после войны. Они строили планы, как, вырвавшись из окружения, обязательно втроем пойдут к фотографу. И если бы сказать им тогда, что несколько беспечных часов — последний скромный подарок прежней жизни, — они бы рассмеялись в лицо неудачному пророку. Они собирались жить, побеждать, непременно встретиться, скоро встретиться.
Собирались, пока с рассветом их не разбудили близкие разрывы.
Сержант поспешно пошел к командиру колонны. Он вернулся подтянутый, взволнованный.
— Собирайтесь. Надо уходить. Наши получили приказ. Для пеших есть переправа.
Подтверждая его слова, в комнату со звоном влетели выбитые близким разрывом стекла.
— Скорее, — торопил Борис, — бьют по нашей улице.
Он одел на себя рюкзак Павла, протянул ему батожок.
— Держи, легче будет.
Минуя улицы, забитые машинами, прижимаясь к стенам домов, трое товарищей пересекли Оржицу; спустились к болоту. Им пришлось пережидать, когда прекратится шрапнельный огонь. Они долго лежали в кустарнике.
Гора, где был городок и просторная площадь с тремя сельскими ветряками, и улица, где стоял дом, приютивший их на ночь, дымились от взрывов и пожарищ. Над городком, оставляя цветистые хвосты, кружились немецкие корректировщики. Осколки шлепали в болото.
Они лежали долго, пока не дождались короткой передышки. Одолели болото, мокрые, заляпанные тиной, выбрались в лес.
Наташа дрожала. Мокрая юбка кругло обтянула ее колени. Она просила:
— Может быть, обсушимся немного.
— Надо идти, — отмахнулся Павел.
Тяжело опираясь на палку, он пошел наугад по первой тропинке. Его подгоняли участившийся треск шрапнели позади, боязнь, что нога может разболеться.
Свежие, мокрые тропы путались в орешнике. Группы бойцов растерянно блуждали меж деревьями. Спрашивали друг друга:
— Где переправа?
Никто толком не знал. Никто не знал, где немцы. В сплетенных кронах грабов посвистывали пули. Автоматчики строчили где-то вблизи.
— Где переправа?
Всех их — раненых и здоровых, командиров и обозников — гнала через трясины, лес одна мысль: переправа. Это слово обладало над ними, пойманными в оржицкий капкан, могучей властью. И вот, когда они почти потеряли надежду, будто кто-то поднялся над улицами, над разрывами и пожарами, показал на лес, крикнул: «Вы говорите, нет выхода? Там выход! Вам грозит плен?
Там освобождение! Вы собрались умирать? Вон где жизнь!»
Торопясь, они брели по воде. Падали в грязь при близком свисте снарядов. Ковыляли меж кочками, блудили в чаще. В это время они уже не были красноармейцами и командирами определенных рот, полков и батарей. Они потеряли свои части. Ими владела одна мысль: вырваться из немецкого кольца, из болотной ловушки во что бы то ни стало, пусть вплавь, пусть ползком, вырваться к своим. Так в метельную зимнюю ночь сбившийся с дороги пешеход рвется к блеснувшему огню. Так через все преграды стремится вода к морю. Должно быть, так в средневековье все живое бежало от чумы...
Отдаленные крики помогли Павлу и его спутникам наконец-то найти нужное направление. Они уже устали спрашивать таких же блуждающих: где переправа? Они остановились, продрогшие, за пригорком. Вслушивались тревожно в приглушенный шепот, в стукотню автоматов. Все это было не то. Казалось, мокрый лес поглотил стремившихся сюда людей и замер. Недвижно уходили вверх черные лоснящиеся стволы. Недвижно свисали космы моха с сучьев. Бесшумно ложился на траву мертвый лист.
Наташа робко положила пальцы на холодную руку Павла.
— Мы не заблудились?
— Тише, — оборвал ее Борис, — слышите, кричат. Это на переправе.
Они пробрались сквозь кустарник к свету просторной луговины.
Неуверенность, опасение оставались в лесу. Люди добирались к опушке, слышали крики, видели стремящуюся валами реку, сотни голых тел, красноармейцев на том берегу. Вот она — переправа!
Стреляли немецкие снайперы. Лопались мины. Кто-то, уносимый водой, кричал:
— Помогите!
Кто-то падал посреди болот. Кровь заливала обнаженную кожу.
Разве это могло остановить? Люди выскакивали из-за деревьев, на ходу скидывали одежду. Бросались в водовороты с сапогами в зубах. Течение несло. Они хрипели от усталости и холода. Цеплялись за жерди. Протягивали друг другу руки. Узкая быстрая река кипела коричневой пеной. Она сносила раненых. Между живыми кружила убитых. Но все новые толпы бросались в нее. Все новые люди, узлы плащ-палаток, винтовки, пулеметы переправлялись на левый берег. Голые выскакивали на землю. Они торжествовали, словно все опасности остались позади. А над рекой по-прежнему стоял крик сотен голосов.
