«Значит, основной разговор, касающийся Роммеля, всё ещё впереди, — в свою очередь, напряжённо всматривался в лицо Гитлера рейхсфюрер СС, ожидая, когда все остальные участники совещания покинут кабинет вождя. — Как, впрочем, и разговор по поводу адмирала Канариса».
Тропа упорно пробивалась через каменные завалы и сосновую поросль, чтобы где-то там, на вершине холма, слиться с поднебесьем, с вечностью, и уйти в небытие.
Фельдмаршала Роммеля потому и влекло к ней, что тропа зарождалась у стен древней, позеленевшей ото мха каменной часовни, неподалеку от его родового поместья Герлинген, прямо у подножия усыпальницы знатного рыцаря-крестоносца, над которой, собственно, и была сооружена эта часовня, и уводила… в вечность, в легенды. Всей тайной сутью своей указывая тот, истинный путь, которым прошло множество поколений потомков крестоносца, являвшегося, как утверждают, одним из его, Эрвина Роммеля, предков, и которым, как следует понимать, предначертано было пройти ему самому. Не зря же этот холм называли Горой Крестоносца. Так уж сложилось, что маршальский жезл, выношенный в солдатском ранце Роммеля, вновь и вновь уводил его своей предысторией то к родине рыцарства Франции, то к болотам Мазовии, то к гробницам фараонов, на виду у которых разбивали свои бивуаки маршалы Наполеона Бонапарта.
Остановившись у первого изгиба тропы, Роммель некоторое время прислушивался к боли, которой давала знать о себе рана. Она была какой-то пульсирующей, однако Эрвин воспринимал ее появление совершенно спокойно. Знал бы тот английский пилот, который нажимал на гашетку пулемета, что он расстреливает фельдмаршала Роммеля! Но еще больше он удивился бы, узнав, как признателен был ему командующий группой армий во Франции за то, что вовремя «списал» его с передовой.
И дело не в том, что фельдмаршал вдруг разуверился в своей фронтовой судьбе. Просто еще в то время, когда он находился в военном госпитале во Франции, на стол ему начали ложиться газеты с целыми списками «предателей рейха» и «личных врагов фюрера», осрамивших себя заговором против вождя, среди которых то и дело мелькали имена генерал-фельдмаршала Витилебена, генералов Бека, Ольбрихта, Хазе, Гелпнера, Фромма…
Узнав о попытке самоубийства командующего Парижским гарнизоном генерала Штюльпнагеля, он так явственно ощутил приближение гибели, как если бы это происходило в последние секунды жизни, которые он проживал… с собственными внутренностями в руках.
Смерть представлялась ему такой, какой Роммель видел ее однажды вблизи — в образе солдата, стоящего на коленях, с окровавленными внутренностями в руках. Этим несчастным оказался водитель армейского грузовика. Когда в июле, неподалеку от его штаб-квартиры в Ла-Рош-Гюйоне, американский штурмовик спикировал на машину фельдмаршала, собственная гибель почему-то явилась ему именно в таком видении.
Преодолев небольшой овражек, пятидесятитрехлетний фельдмаршал начал медленно подниматься по склону возвышенности. Вообще-то врач всё еще запрещал ему находиться на ногах более получаса и решительно противился его желанию отправляться на прогулки за пределы парка. Однако теперь уже советы медиков Лиса Пустыни не интересовали. Он решил во что бы то ни стало выкарабкиваться. Правда, добиваться этого намерен был таким образом, чтобы в ставку фюрера попасть не раньше Рождества.
Только что командующий прочел статью Геббельса, в которой тот упоминал об акции «Гроза» — второй волне арестов, связанных с покушением на фюрера. Из неё следовало, что теперь уже на гильотину, виселицы и в концлагеря шла мелкая «офицерская труха», то есть всевозможные родственники и знакомые генералов-заговорщиков; кроме того, гестапо яростно прочесывало дипломатический корпус рейха.
Это когда-то гитлеровская Германия содрогалась при воспоминании о «ночи длинных ножей», а теперь она молчаливо содрогалась от ужасов целого «года длинных ножей». Подумать только; Штюльпнагель осужден! Фельдмаршал фон Клюге удачно распорядился своей ампулой с ядом. Многие десятки офицеров из штабов этих командующих казнены, загнаны в концлагеря или, в лучшем случае, отправлены на Восточный фронт. Но вряд ли в этой кровавой кутерьме фюрер успел забыть, что где-то там все еще обитает «герой Африки». Также невозможно предположить, чтобы его, Роммеля, имя, не всплывало в показаниях путчистов из штаба армии резерва.
Роммель понимал, что вершины холма ему не достичь, тем не менее, упорно, превозмогая боль и усталость, поднимался все выше и выше. Он помнил, что тропа обрывается на самом пике этой возвышенности, у кромки внезапно открывавшегося обрыва, поэтому её издревле называли «тропой самоубийц», хотя нездешнему человеку вообще трудно было понять, что влекло на неё людей. А ведь влекло. Поверье так и гласило: «Стоит один раз подняться на вершину и постоять на краю каменного утеса, как тебя начинает тянуть туда вновь и вновь. Пока однажды какая-то неведомая сила не сбросит тебя с обрыва».
Где-то на полпути к вершине тропу раздваивал огромный плоский валун, и фельдмаршал прикинул, что на первый случай вполне хватит того, что он доберётся до камня, на котором можно передохнуть. А решив это для себя, вернулся к мрачным воспоминаниям.
Свою фронтовую «рану чести» он выхлопотал у бога войны всего за три дня до путча. Если бы не она — он разделил бы ему участь фельдмаршала Витцлебена! Так, может, и впрямь сам Господь наводил ствол пулемета этого английского летчика? Оказавшись в госпитале, Роммель таким образом формально избежал непосредственного участия в путче, но в то же время не предал своих друзей, генералов-генералов-заговорщиков. А потому остался «чист» перед армией, Германией, перед самой историей.
Иное дело, что ему давно следовало действовать решительнее. Были минуты, когда Роммель упорно твердил себе: «Ну, все, все, решись! Ты прошелся по Франции, прославился в Африке. Твои солдаты истоптали половину Польши. Какие еще знамения нужны, чтобы ты поверил в свою «звезду Бонапарта?» Так решись же! Отправляйся в Берлин. Врывайся в штаб армии резерва, принимай на себя командование всеми верными заговорщикам частями. В то же время преданные тебе офицеры будут поднимать части группы армий «В». И тогда Германия увидит, что против фюрера выступил сам Роммель… За тобой потянется лучшая часть генералитета и высшего офицерства…»
Устремляясь со своей дивизией к французскому побережью Ла-Манша, Роммель надеялся, что фюрер назначит его своим наместником в этой стране. Оказавшись в Африке, он даже начал переговоры с вождями некоторых племен, недвусмысленно намекавших ему, что, когда он пойдет на Каир, их люди помогут не только овладеть столицей, но и взойти на египетский престол. Он множество раз просчитывал свои шансы на успех и всякий раз склонялся к тому, что стоит рискнуть, что другого такого случая не представится, что появилась реальная возможность то ли возродить, то ли просто сотворить могучую египетскую империю.
Однако и там «Роммель-Бонапарт» не состоялся. В конечном итоге так и не состоялся! Затем он вновь во Франции. Уже не во главе дивизии, а в качестве командующего группой армий…
Почему он так и не смог решиться? Не хватило воли? Не воли — идеи. Одержимости этой идеей. Той одержимости, которая вдохновляла и морально поддерживала Цезаря, Тамерлана, Македонского, Наполеона, Сталина; Гитлера, наконец…
— Господин фельдмаршал! Вы слышите меня, господин фельдмаршал?!
Роммель вздрогнул от неожиданности и медленно, словно уже оказался на краю пропасти, оглянулся.
У подножия стоял унтер-офицер Штофф. Он жил по соседству и до войны работал в его усадьбе. Теперь же, вернувшись на месячную побывку после тяжелого ранения и контузии, все дни проводил в доме фельдмаршала, добровольно взвалив на себя обязанности адъютанта и денщика.
«Неужели в Берлине действительно вспомнили?! — ледяной лавиной взорвалось давно накапливавшееся предчувствие. — Вспомнили и решили, что пора».
— К вам прибыл полковник Крон!
— Кто?!
— Господин Крон.
— Ах, Крон! — облегченно, и в то же время с лёгким разочарованием выдохнул фельдмаршал. Разволновавшись, он не сразу вспомнил, что у него связано с человеком, носящим эту фамилию.
— Так зовите же его!
Вдали, на дороге, пролегавшей мимо усадьбы и холма, замаячила едва различимая в предвечернем мареве одинокая фигура. Еще неделю назад Роммель послал депешу фельдмаршалу фон Рунштедту с просьбой срочно направить к нему полковника Крона. И уже потерял надежду на то, что получит хоть какой-то ответ. Фельдмаршал расценивал молчание штаба как циничное, предательское неуважение. Формально он все еще оставался командующим группой армий. Приказа о его смещении, насколько он помнит, не поступало.