— Пора. На ногах уже крепко стою и вообще...
— Крепко? Видела, как морщишься. Не рано?
— В самый раз, чтобы поздно не было.
— Если решил, надо идти, нечего судьбу испытывать, — поддержала Эмилия Ермолаевна, — а пока садись, я на стол соберу и на дорогу чего-нибудь.
— Не откажусь, тетя Миля, — повеселел Николай, — тем более что за столом, судя по всему, мне последний раз сидеть придется, — потер он от удовольствия руки, — а там пенечки да бугорочки... — Он вдруг оборвал себя на слове и сузившимися глазами посмотрел в окно. — А черт, накаркал на свою голову!
Марта метнулась к одному окну, к другому. Поздно! Дом окружали фашисты. Позади них маячил Скурстен. Вдали тесной испуганной кучкой держались мальчишки — прозевали!
Взгляд Марты затравленно заметался по комнате: куда бы спрятать? Николай понял ее.
— Бесполезно, Марта. Они знают, что я здесь и без меня не уйдут. Лучше будет, если я выйду к ним сам. Не повезло на этот раз. Ну, ничего, мы еще посмотрим. Прощайте!
Он одернул гимнастерку и, стараясь не хромать и опередить немцев, бледнея, вышел навстречу стальным зрачкам автоматных стволов.
— Ну, куда спешите? Здесь я. В чем дело?
Сын родился!
Установленный оккупационными властями «новый порядок» с каждым днем все больше давал о себе знать. Оставшись без работы, исчезли с улиц почтальоны. Закрылись магазины, медицинские учреждения, клубы. Умолкло радио. Попутно были упразднены сельсоветы и колхозы, с их сложной, непонятной немецкому уму системой демократии. Вместо них появились старосты и комендатуры. Они взяли власть в свои руки и для поддержания благополучия поспешили объявить о запрещении появляться на улице после восьми часов вечера, пользоваться колодцами, отведенными для немецких солдат, и о десятках и сотнях других ограничений.
Стремясь как можно скорее приобщить людей к «новому порядку», комендатуры без устали множили приказы и распоряжения и ревностно следили за их выполнением. Не полагаясь на безукоснительную сознательность вновь обращенных, авторы приказов и распоряжений непременно заканчивали их коротким и звучным словом — расстрел.
За мелкие нарушения вошли в обиход пинок сапогом, удар прикладом или плетью, в зависимости от настроения или желания. Все идет по заранее намеченному и хорошо продуманному плану — пружина заведена до отказа...
Горькие эти мысли горячат подушку. Сон бежит мимо.
А деревня спит, а может, и нет — «новый порядок» приучил людей самое сокровенное делать ночью, чтобы ни одна душа не знала. По ночам, таясь друг от друга, закапывают ценные вещи, прячут зерно. Копают землю без устали. Поплевывают на руки да про себя приговаривают: подальше положишь — поближе возьмешь.
Ни огонька в деревне, ни звука. Промозглая осенняя ночь за окном. Но вот раздался неблизкий хлопок, яркое солнце взвилось в темное небо и тут же понеслось к земле, прочерчивая на стене решетчатые переплеты окон. Это часовой с перепугу или от скуки запустил в ночь осветительную ракету.
Не может заснуть Марта. Лежит с раскрытыми глазами, слушает, как ровно и спокойно дышит сын.
Борька лежит рядом, чмокает во сне влажными губами, егозится и не знает, что родился в самое неподходящее время. Ничего не знает сын ее. Спит...
В войну детям родиться плохо — холодно, голодно. Заболеет ее сын, так и лекарства не найти. А долго ли заболеть такому крошке? Чем кормить его? Как вырастить?
Пискнул Борька. Еще. Понятно — мы промокли. Нам нужна сухая пеленка — где их только набраться? Мы еще ничего-ничего не понимаем, но уже любим чистоту.
Марта поднялась. Не зажигая огня, подошла к сыну, хотела взять на руки, да шорох за окном послышался. Вроде хрустнуло что под ногой? И вновь тишина. Показалось? Нет! Кто-то пробирается к дому. Какая она нервная стала — сразу застучали в голове молоточки, мешая слушать. И Борька не ко времени раскричался! Ему что — он свое требует. Кто же это в такую пору? Ночью так осторожно могут ходить только свои, кому нельзя появляться днем и кому нельзя не идти. А вдруг Миша?..
— Мама! — шепотом позвала Марта.
— Я слышу, — отозвалась мать и сразу поднялась, накинула что-то на себя, затаилась у двери.
Тихо за ней. Ни звука. Может, показалось? Может, собака пробежала? Нет... Скрипнула доска на крыльце. Едва слышный стук раздался.
— Кто там? — негромко спросила Эмилия Ермолаевна.
— Свои. Коля я, Николай? Раненый?
Эмилия Ермолаевна откинула крючок, Николай бесшумно проскользнул в дом, зашептал, не здороваясь:
— Сбежал я. Чистенько сбежал. С полкилометра болотом прошел — собаки след не возьмут, но к вам прийти эти сволочи могут. Раз здесь взяли, придут обязательно. Мне бы переодеться только. Гражданского у вас не найдется?
— Мама! Найди папину одежду — она должна подойти. Да проходи ты, садись. Мы тебя уже и живым не считали, а ты... Расскажи, как бежать-то удалось?
— Некогда, Марта. Уходить надо. Пуганая ворона, она, знаешь, куста боится. Еще раз засыплюсь — каюк, прошьют красной стежкой крест-накрест. А это кто? Сын или дочь?
— Сын!
— Поздравляю, Марта! Мужик нам пригодится!
— Нашел мужика. Переодевайся, а я его пока перепеленаю. Ну и обрадовал ты меня. Не верится даже, что с тобой разговариваю. Возьми вот шапку — скоро холода начнутся.
— Спасибо, Марта! Ты делай свое дело — видишь, парень как раскричался.
— Сейчас, сейчас. Ну, что, маленький? Замерз? А матери твоей некогда. У матери руки от радости дрожат. Вот так. А теперь давай перевернемся. Молодец!.. Коля, ты, наверное, есть хочешь?
— Спасибо, а то опять застукают.
— Тогда с собой возьми. Мама, собери мешок. А обмундирование зачем забираешь?
— Не у вас же его оставлять! Найдут — пропадете. Да и мне оно еще пригодится.
— Верно. Не подумала я...
— Пошел я. Еще раз спасибо за все. До свидания, Марта! Тетя Миля, до свидания! Всего хорошего, бабушка! Жив останусь, найду вас. Такие костюмы сошью — портной я...
— Жив бы только остался. Ни пуха, ни пера тебе.
— К черту! К черту, Марта!
Скрипнула дверь. Надо будет смазать петли — как визжат они! Прокрались за окном шаги. Тявкнула в деревне собака. Разлается еще на беду! Слава богу, успокоилась.
Борька снова засопел. Хорошо ему — ничего-то он не понимает. А с Николаем так ни о чем и не поговорили. Не спросили даже, куда он сейчас. Через линию фронта не перейти — река, озеро. Одна ему дорога — к партизанам.
— Мама, ты дала ему спичек?
— А как же.
— А соли положила?
Как все быстро и неожиданно получилось. Да и был ли Николай? Может, приснилось все это? Нет, не приснилось — кисет вот забыл. Махоркой пахнет — даже закурить хочется.
— Как думаешь, мама, доберется он до леса?
— Должен, парень не промах.
— Хоть бы все у него обошлось! Хоть бы добрался до своих! А ты знаешь, мама, у меня такое настроение, что петь хочется, а спать нисколько... Мама, давай поговорим?
— О чем, Марта?
— Давай о том, как мы до войны жили. Вспомним, что мы делали в эти дни год назад. У нас уже вовсю шли занятия в институте, денег у меня не было ни копейки... хорошо было! И еще знаешь, что я сейчас вспомнила? Как первый раз пошла в школу. Боялась почему-то ужасно. Прямо тряслась вся. Учительница меня что-то спрашивает, а у меня голоса нет, пропал. Давлю из себя слова, а они не получаются. А ведь десять лет мне уже было...
— Десять. Раньше-то я не могла тебя отдать: с маленькими водиться надо было, да и по хозяйству помогать. И то сказать обошлось — ты же у меня за год два класса закончила...
— Мама, а ты сколько училась?
— Я? Я нисколько. Я пастушкой была.
— Пастушкой? Я тоже пастушкой была. Помню, как коров пасла, хорошо помню. Это еще до школы было, а потом в каникулы...
— Да, только потом у нас по-разному пошло: я читать и писать возле коров научилась, а ты школу закончила, в институт поступила, не война бы... Четырнадцать лет тебе всего было, а ты уже в Москве побывала, на курсы пионервожатых, что ли, тебя приглашали...
— Не четырнадцать, а пятнадцать.
— Ну, может, и пятнадцать. А вернулась, так прямо светилась вся. Еле в себя пришла после Москвы и песню все пела. Помнишь?
— Помню:
Мы шли под грохот канонады,
Мы смерти смотрели в лицо.
Вперед продвигались отряды
Спартаковцев, смелых бойцов.
— Эту, да?
— Ее. Ты всегда хорошо пела...
Больше они не ложились в эту ночь, тихо проговорили у окна, пока не взошло солнце.
А как поступить иначе?
От Николаевки до Борков, многолюдной деревни, оседлавшей шоссе Новгород — Шимск, идти-то всего километров пятнадцать. Но пока дошла Марта, ее три раза останавливали и проверяли документы. Без специального пропуска можно было и из дому не выходить. А идти надо было: чтобы посмотреть, как и что на дороге, в каких деревнях по пути стоят фашисты, а где их нет, узнать, сколько времени уходит, пока идешь от одной деревни до другой, и вообще днем ко всему как следует приглядеться, чтобы потом, ночью, не плутать.
