— Четырнадцать. Хотя нет — пятнадцать. Мне сегодня исполнилось, — спохватился он.
— Поздравляю, — сказал Гнедин. — Довольно много, довольно много… Но ты еще живешь, по-моему, вчерашним днем?
— Почему? — не понял Воля.
— Отвечаешь — четырнадцать, а это было вчера, — пояснил Гнедин так, будто «вчера» значило «давно» и Волина оговорка казалась ему удивительной.
Воля озадаченно помолчал, а Гнедин вдруг улыбнулся ему: вероятно, он шутил.
— У нас тут рукомойник в коридоре, а во дворе кран есть, — сказал Воля. — Так что куда хотите…
— К крану, к крану, — отвечал Евгений Осипович.
Воля пошел показать ему дорогу и подержать полотенце. На ярком солнечном свету лицо Гнедина выглядело очень усталым. Нагнувшись, он подставлял под журчащую струю воды шею, лицо, руки, а Воля, держа его немного измятый пиджак, думал о нем — настойчиво, с усилием: что-то не укладывалось у него в голове…
Почему легендарный комдив — в штатском? Почему не в гимнастерке с петлицами и орденами? Что значит этот темный пиджак, на котором болтается некрепко пришитая пуговица?..
Когда умывшийся и посвежевший Гнедин вернулся, сопровождаемый Волей, в комнату, стол был уже накрыт. На нем стояли крупные спелые помидоры, огурцы свежие, большие и отдельно малосольные — маленькие, крепенькие (они плавали в миске с рассолом, остро пахнувшим укропом, смородиновым листом и чесноком), холодец на блюде. А в самом центре стола высился толстого стекла графинчик, наполненный прозрачной жидкостью до середины длинного горлышка. На дне графинчика желтели, чуть шевелясь, квадратики лимонной корки.
— Это что же — в мою честь парад такой? — спросил Гнедин, и при слове «парад» Воле захотелось узнать у него, бывал ли он на параде на Красной площади, видел ли там вблизи Ворошилова и Буденного. Но он не спросил — получилось бы как-то не к месту, ни с того ни с сего.
— В вашу и в его вот, — ответила Екатерина Матвеевна, кивая на Волю. — Ему сегодня пятнадцать…
— Значит, в его, — сказал Евгений Осипович и до краев налил водку в три граненых стаканчика. — Ну…
Он немного помедлил, и Екатерина Матвеевна успела шепнуть Воле:
— Ты только чуть-чуть отпей, слышишь?.. Самую малость пригубь…
Воля досадливо повел плечами. «Все-таки мне, кажется, пятнадцать, а не четыре», — означало это движение.
— Он, Евгений Осипович, никогда спиртного не пробовал, — сказала Екатерина Матвеевна, ища поддержки у Гнедина. — Мне Валентин Андреич рассказывал, как в первый раз стаканчик пропустил, чего потом натворил, а назавтра и не помнил ничего, все забыл… — Она покосилась на стаканчик, который Воля крепко держал в руке, готовясь чокнуться.
— Что ж… — Гнедин встал и, глядя на рослого Волю с той мягкостью, с какой сильные люди глядят на детей, почти пугаясь их хрупкости, произнес: — Расти большой!
В тот же миг Воля залпом выпил стопку водки, — совершенно так, как опрокидывают в жаркий день стакан газировки. Екатерина Матвеевна буквально вскрикнула:
— Хоть закуси!
Он торопливо закусил — не закусил даже, а скорее, загасил проглоченное пламя — и стал ждать, когда теперь появится желание буянить и куролесить, с которым тотчас нужно будет решительно совладать. Он не сомневался, что сумеет совладать, нужно только, казалось ему, каждое мгновение быть наготове.
Однако миг, который он подстерегал, к счастью, не наступал. Шло время, неторопливый, с беседой, обед подходил к концу, а Воля все еще не чувствовал ни желания буйствовать, ни даже охоты орать песни. Может быть, он и не прочь был спеть что-нибудь, но, впрочем, вполне мог и не петь…
Ему стало жаль, что, настороженно за собою следя, он не участвовал в разговоре матери с Гнединым. «О чем же у них тут речь?» — подумалось ему так, будто, ненадолго отлучившись, он снова вернулся к столу.
— …а самое простое не сразу на ум приходит, — говорила мать. — Вам лучше всего у Прасковьи Фоминичны устроиться — это соседка наша, мы ее все попросту тетей Пашей зовем, а племяш-то у ней один…
— Папа ее не любит, — подал голос Воля.
— Да, Валентин Андреич, бывало, на нее шумел, — подтвердила Екатерина Матвеевна. — Что это, мол, за дело — гостинице конкуренцию устраивать? Что ли, у нас частные меблированные комнаты опять открываются? А у ней мебели мало совсем, как раз просторно. И чисто. Она вам и постирает. Вот готовить возьмется ли?.. — Екатерина Матвеевна с сомнением покачала головой. — Да вы у нас столоваться будете. А с ней я сейчас прямо и переговорю, — решительно докончила она и отправилась к соседке.
Воля, не опасаясь больше, что совершит вот-вот что-нибудь ужасное, вдруг почувствовал себя гораздо свободнее, чем минуту назад и, пожалуй, чем когда-либо в жизни. Все стало абсолютно просто, и вопросы, которые немного раньше он задавал Гнедину в уме, сами собой прозвучали вслух: от него не потребовалось ни малейшего усилия. Он даже не заметил, как спросил, и понял, что спросил, когда услышал ответ:
— Да, я несколько раз бывал на парадах — и на Октябрьских и на Первомайских.
А затем почти сразу:
— Ворошилова? Конечно. И на парадах и в наркомате.
— А вы… — Этот вопрос не прозвучал вслух сам собой, его надо было задать. — Почему… вот… Вы военную форму наденете? (Он хотел спросить: «Почему вы не в военном?», но решился спросить лишь так.)
— Непременно, — ответил Евгений Осипович бодро и четко. — Как только получу назначение — сразу.
— И… скоро его получите? — настаивал Воля, желая услышать, что скоро.
— Не знаю, — просто и, показалось Воле, печально ответил Гнедин.
— А вы знаете, вот что сделайте, — заторопился Воля, от души радуясь, что на ум пришла такая замечательная подсказка. — Ворошилову напишите!
— Письмо написать?.. — переспросил серьезно Евгений Осипович, и в следующий миг Воля, хоть и был чуть-чуть под хмельком, вдруг покраснел («с ушами», как говорила мать) оттого, что дал совет человеку, намного более опытному…
Но, оказалось, напрасно.
— Хороший совет, — заметил Гнедин и, отойдя к окну, закурил. — Я тоже подумал об этом и уже написал ему, — добавил он не сразу.
— И что, Евгений Осипович?.. Что он вам ответил?
Стоявший у окна Гнедин погасил папиросу и обернулся на изменившийся Волин голос. Перед ним был юный, очень юный ворошиловский стрелок, и во взгляде его отражалось великое смятение.
— Ты не представляешь себе, какие занятые люди руководители Красной Армии, — сказал ему Евгений Осипович. — И тебе трудно представить это. А я это знаю. Так что, если я еще не получил ответа, обижаться не на что… Понимаешь?
Воля часто закивал в знак того, что понял, вполне понял.
А Гнедин внимательно и прямо смотрел на него, следя за тем, как в его глазах исчезает тревога.
— Ну, с Прасковьей я за вас столковалась, — сообщила, входя, мать. — Можете завтра же у ней обосноваться — на такое время, на какое вам потребуется. Вы попозже к ней загляните, она сейчас убирается, порядок наводит. Чем-чем, а чистотою вы останетесь довольны.
— Еще раз спасибо вам, — сказал Евгений Осипович. — Ну что ж… Именинник считает обед законченным? Если так, я, с его позволения, пойду знакомиться с Машей.
— С какой такой Машей? — не поняла Екатерина Матвеевна.
Гнедин ответил:
— А с той самой, которую вы мне советовали почаще купать.
Евгений Осипович шел по улице, которую Воля называл мысленно «улицей единоличников», и всматривался в номера домов, иногда заслоненные ветками яблони, посаженной у самых окон, иногда полустертые, потускневшие от времени. Где-то здесь жили мать его покойной жены и Маша, которой он никогда еще не видел.
Он поднялся на низенькое крыльцо и постучал в чуть криво висевшую, рассохшуюся, в трещинах дверь, на которой детская рука вывела мелом: «Маша», «Валюта», «Игорь», и нарисовала рожицу. И Валерия Павловна распахнула перед ним эту дверь, как открывала когда-то высокую дубовую дверь в доме высшего комсостава в Москве или тяжелую, обитую кожей дверь в их киевской квартире.
— Здравствуйте, Женя, — сказала она и сразу же прошла впереди него в комнату с маленькими окнами.
Он быстро огляделся в ней, точно ожидая и боясь увидеть что-нибудь знакомое по прошлому, но не увидел ничего, и, казалось, от этого ему стало легче и проще.
— Да, вы переменились, — произнесла Валерия Павловна, стоя рядом с ним и прямо глядя на него старыми глазами в старых очках с поломанными оглоблями, обмотанными кое-где кусочками изоляционной ленты.
Его поразило чувство, с которым она произнесла это: «Да, вы переменились, — казалось, хотела она сказать, — но, к счастью, не так сильно, как я опасалась…»
Прежде Валерия Павловна холодно относилась к Гнедину. Иногда он видел даже, что чем-то раздражает ее, но никогда не понимал чем. Точно так же он не понимал ее безграничного удивления своими самыми обыденными словами, какие говорятся походя, не думая…
